Если вдруг после всех проверок кто-то еще что-то заметит - скажите, пожалуйста, хорошо?
Название: Ребис
Автор: Йож во фраке
Фандом: Мстители
Пейринг: Коулсон/Бартон
Жанр: АУ, приключения, экшн, драма
Рейтинг: R
Размер: 46 516 слов
Описание: раненый на поле боя Клинт, молодой убежденный офицер, случайно и не по своей воле оказывается в изоляции в поместье человека, по праву считающегося самой загадочной особой империи. Даже черное и белое не столь противоположно, как эти два совсем не готовых к вынужденному сожительству человека. Однако судьба - жестокая штука.
Изначально задумывалось на заявку sablefluffy "АУ. Коулсон аристократ, Клинт - военный офицер", но в процессе настолько разъело мозг, что, хоть от основной концепции и не отошло, обросло МОРЕМ событий и поворотов сюжета. На фоне мелькают Беннер, Локи, а так же еще несколько не очень фандомных прототипов.
Предупреждения:
1. ООС. Избежать его не удалось, хотя я очень, очень старалась.
2. АУ. Долго пыталась выбрать подходящий исторический промежуток, но так и не преуспела, поэтому происходящее оторвано от временного и пространственного контекста, у Бартона не форма, а чёрти что и сбоку бантик, дворецкие существуют наравне с военно-техническим прогрессом, и всё это существует наравне с крестьянами, а все исторические параллели абсолютно случайны, вам показалось. Ориентировочно – конец XIX, начало XX века.
3. В сюжете присутствуют пасхалки пачками и отсылки горстями, а так же ранения, драки, порка, лошади, покушения, костыли, псевдофашисты, постельная сцена, Фассбендер, сельскохозяйственные приключения и медведь.
Примечания:
"Ребис - философский камень герметиков и алхимиков. Символизирует поиск единства, андрогинность, единство противоположностей, целостность, а также просветление и обретение центра."
(Словарь символов, 2000)
"Ангрэ орикон" - "железный вереск" (с эльфийского).
Плейлист ассоциативных композиций:
читать дальше( arafrael, )
And there’s a silent storm inside me
Looking for a home
I hope that someone’s gonna find me
And say that I belong
I’ll wait forever and a lifetime
To find I’m not alone
There’s a silent storm inside me
Аnd someday I’ll be calm
("Silent Storm", Karl Espen)
Looking for a home
I hope that someone’s gonna find me
And say that I belong
I’ll wait forever and a lifetime
To find I’m not alone
There’s a silent storm inside me
Аnd someday I’ll be calm
("Silent Storm", Karl Espen)
стадия первая:
НИГРЕДО
НИГРЕДО
Война меняет сознание.Война меняет сознание.
Конечно, так или иначе она задевает всех. Сначала идут военные и служащие – для них война есть работа и жизнь, их к этому и готовили. Читай – не готовили ни к чему другому. Только если присмотреться повнимательнее, обнаруживается, что тех, кто идет на передовую, в штыковую и в рукопашную, даже «ребятами» язык не поворачивается назвать – так, мальчики, дети. Дети, совершающие свой крестовый поход, попадающие в бойню и выбирающиеся из неё только для того, чтобы попасть в следующую.
Следующая волна войны захлестывает их семьи. Мальчики отправляются по домам в ящиках, если есть что отправлять. В большинстве своем они становятся удобрением для травы, которая неизбежно полезет из этой земли следующей же весной. Волна захлестывает родителей, сестер, братьев, друзей. Подруг, несостоявшихся жен и матерей.
Потом волна достигает мирное население. Людей, виноватых только в том, что живут слишком близко от границы или рядом со стратегически важными объектами. Населенные пункты вблизи широких дорог, владельцы участков с колодцами и скважинами, хозяева амбаров с зерном и сухими дровами. Степень везения этих людей в зависимости от ситуации разнится, но при любом раскладе лучшее, на что они могут надеяться – это успеть сбежать до того, как подойдут чужие. Сбежать, бросив вместе с домом свою уютную, обустроенную и казавшуюся такой безопасной жизнь.
Дальше – неизбежная нехватка припасов, снаряжения и продуктов. Волна достигает городов, где все избежавшие фронта вынуждены надрываться на благо собственной страны для того, чтобы обеспечить защитников всем необходимым. Сражения идут далеко, и в городе не слышно взрывов, но войной пахнет на каждой улице, она прячется под каждым разбитым фонарем и выглядывает из каждого закрытого мощными ставнями окна. Толпы беженцев. С каждым днем – всё больше оборванных людей на улице. Голод. Нищета. Болезни.
Через какое-то время о войне не знают только живущие в глухих лесах вдали от боевых действий отшельники, но и им не удается укрыться от пропитавшего воздух страха.
Но главное – война меняет сознание. Человек становится исполнительной единицей без права голоса и сознания, с единственной задачей – верить. Верить, независимо от собственного мнения и собственных убеждений, подчиняться, лишать жизни одних, чтобы даровать её другим, выполнять приказы, которые могут показаться странными, потому что они не видят всей картины. В отличие от отдающих приказы. Тончайший механизм, огромная сложная машина, действенность которой зависит от каждой мелкой детали.
И пусть звучит оно ужасно, пусть коробит борцов за свободу и сторонников гуманистических идей, однако в условиях войны только это и может спасти страну, а вместе со страной – и что-то большее. Что-то, вписанное в ноосферу, вставшее на своё место в сложной мозаике мира. Именно такие люди становятся самой ценной валютой, самым надежным гарантом безопасности. Как бы ни была важна физическая муштровка, главная задача военной подготовки – добиться безоговорочного послушания вкупе с отчаянным героизмом. Чем больше будет таких людей – тем больше шансов выстоять.
Это может показаться странным, но найти умных людей, способных дать ценные приказы, гораздо легче.
Пока будет существовать человечество, будут войны, конфликт заложен в природе человека на генетическом уровне, ничего уж тут не поделаешь. Значит, надо попытаться свести к минимуму потери – этим занимаются люди умные – и хоть как-то оправдать красотой и идеологией первобытный ужас происходящего – этим занимаются люди храбрые.
По части последнего старший капитан Клинт Бартон, числящийся командиром третьего стрелкового батальона, был непревзойденным мастером. Главным образом потому, что сам искренне верил в красоту этой идеологии. Капитан Бартон был не просто храбрым солдатом, не просто эффективным руководителем и свойским товарищем для всех солдат без исключения – капитан Бартон был легендой.
1.
От грохота снарядов закладывало уши, голова гудела как пустой медный колокол, но это была наименьшая из проблем. Больше всего Бартона беспокоило то, что он не чувствовал правой ноги. Еще совсем недавно там скручивалась алая боль, но это было привычное и в чем-то даже любимое ощущение. Боль означала, что он всё еще живой. А теперь – ничего. Открыть глаза почему-то не получалось. Руки хоть и двигались, но делали совсем не то, что хотел Бартон. Он потерял ориентацию в пространстве и во времени и совсем не был уверен, что самостоятельно найдет выход из этого расцветающего яркими кляксами небытия.
Крик, бег, взрыв – в голове всё смазалось. Он действовал почти на автомате, чувствуя за спиной тепло десятка жизней, слишком хороших, чтобы завершаться от шального пушечного выстрела.
«Капитан!» – донеслось откуда-то издалека, как будто из-под земли или из-за стены. И снова, громче: «Капитан!».
Бартон почувствовал, как к нему прикасаются чьи-то руки, и стремительно рухнул обратно на землю с прокуренных дымом небес, где витал последние несколько… минут? Часов? Дней?
– Капитан, о господи!
Знакомый голос. Кто-то из новобранцев. Точно, вчера вечером этот голос рассказывал про рыжую девочку из Дормена.
Бартон с трудом вспомнил, как надо открывать глаза, и тут же зажмурился от полоснувшей по глазам огненной полосы где-то слева.
– Капитан, вы живы?! – тот же голос, совсем близко, почти у уха. Невольно поморщившись, Клинт попытался проморгаться. Над ним склонилось озабоченное мальчишеское лицо, глаза зеленые, ресницы длинные, как у девчонки. Вместе с ним склонилось ночное фиолетовое небо, клубы дыма поднимались вверх, как самодельные облака, и чьи-то крики и грохот снарядов неизбежным фоном.
Значит, он всё еще на поле сражения, и прошло совсем немного времени с тех пор, как…
И вот тут он почувствовал боль.
За всю свою насыщенную событиями жизнь капитан Бартон привык к боли и воспринимал её по-дружески, как приставучую, старую, ворчливую, но в чем-то очень полезную соседку. Эта же боль не шла с соседкой ни в какое сравнение.
Зашипев, Бартон выгнулся и сжал запястье паренька так, что тот зашипел в унисон.
– Капитан! – затрепетали ресницы. Парень оглянулся, остервенело замахал свободной рукой. – Медика! Кто-нибудь!
Не думай, не думай, не думай о боли.
Родина. Отечество. Люди. Все эти маленькие, мирные, милые люди. Терпи.
Если ты сдохнешь сейчас, всё веселье пройдет без тебя.
– Кого-нибудь задело? – прохрипел Бартон, чтобы отвлечь себя.
– Нет, сэр, никак нет, – затараторил обрадовавшийся парень. – Вы спасли им жизни.
– Сколько?
– Девять со мной, сэр.
– Что с моей ногой?
Парень перевел взгляд вниз, хотя уже явно смотрел. Невозможно было не посмотреть.
Зеленые глаза наполнились сочувствием и слезами.
– Сэр…
– Что ж, одна нога – приемлемая цена за девять жизней, – попытался улыбнуться Бартон. Боль вгрызалась в мозг, в каждую клетку тела, леденила сердце, вымораживала бегущую по сосудам кровь.
– Медика, ради бога! – завопил вдруг парень так громко, что глаза капитана от неожиданности распахнулись, и он, мотнув головой, увидел панораму во всей красоте. На земле трупы, цвет камзолов неразличим, после смерти любая форма принимает этот тошнотворный бордовый цвет. Справа отряд идет в штыковую. Значит, теперь уже совсем близко, если не удержим сейчас – придется отходить вглубь лесов и отрезать им путь любой ценой.
Безразличные деревья укутались в дым от выстрелов, макушки темнеют на фоне неба. На землю летят сколотые выстрелами щепки.
От боли хочется выть, Клинт почти чувствуют, как крошатся стиснутые зубы.
– Капитан! – это уже другой голос, ниже, грубее. Подбежал кто-то еще, большой и широкоплечий. От такого частого употребления слово может потерять смысл, а потеряй смысл слово «капитан» – потеряет смысл сам Бартон. Наверно, не это должно его сейчас волновать, но остальное начинает потихоньку уплывать и растворяться в прогорклом дыме.
Его дернули, встряхнули, вздернули на ноги, подхватили под плечи и куда-то поволокли. Клинту показалось, что часть его ноги осталась сзади, а остальные части остаются на земле с каждым шагом. Перед слезящимися от дыма глазами всё путалось, мелькали отблески от пожара, но надо было держаться в сознании, иначе ребятам совсем с ним туго придется. Воздух вздрагивал от глухих, объемных взрывов.
Он боялся смотреть вниз, но потом рассердился на такое детское поведение и всё-таки опустил голову. Ну, по крайней мере, она всё еще есть, и даже вроде бы той же длины.
Попадающиеся по пути солдаты узнавали его и замедлялись, лица искажались. Клинт им улыбался. Пытался улыбаться.
– Положите его, быстро! – гаркнул кто-то внезапно выросший на пути. Тут было спокойнее и тише, тошнотворные звуки войны отдалились. Едва успев стиснуть зубы, капитан снова оказался на земле, над ним зависло широкое смуглое лицо – всклокоченный призрак, на стеклах очков пляшет пламя. Доктор Беннер, великолепная сволочь.
– Много со мной хлопот, да, док? – Бартон с трудом подавил приступ кашля.
– Заткнись.
Для Беннера, как и для сотни других военных врачей-циников, авторитетами были единицы, все остальные представляли собой единую человеческую биологическую массу. Безалаберный Бартон, постоянно что-то себе ломающий, рвущий и выворачивающий, к авторитетам не относился.
– Ты идиот. Ты спас девятерых и подставил пару сотен. За кем им теперь идти?
– Они идут не за. Рядом. Подлатайте меня, я… пойду дальше.
Осматривающий ногу Беннер раздраженно вскинулся, как будто рана капитана глубоко задевала его лично.
– Пойдешь? Молись, чтобы ты смог хотя бы вставать! В твоем теле сейчас железа хватит отлить небольшую статуэтку королевы. Нога, бедро, живот, – он поднял руку к лицу Бартона. – Сколько пальцев?
– Три, – ответил Клинт, хотя видел около шести с половиной. – Я надеюсь на ваши таланты, док.
– Я тоже каждый раз надеюсь на твоё благоразумие, но пока безуспешно.
Врач пропал из поля зрения. Далеко вверху темнели деревья, вокруг собрались солдаты, дергались желтые пятна фонарей. От резкой вспышки боли перед глазами всё померкло, Бартон почувствовал во рту соленый привкус – прокусил губу.
– Кости раздроблены к чертям, – долетел откуда-то издалека голос Беннера. «Занятный голос, – подумал капитан, балансируя на грани сознания. – Мягкий и грубый. Как матовая сталь».
– Здесь у меня нет ни средств, ни возможности собрать их правильно. Я сделаю всё что смогу, но даже после этого тебе нужно лежать, три, четыре дня как минимум, ты и так крови не меньше пяти пинт на дороге оставил. Выживешь – останешься инвалидом. Я говорил тебе, что ты когда-нибудь доиграешься.
– Делайте что можете, – в таком состоянии ему было откровенно всё равно, что с ним будет дальше, не получалось даже испугаться как следует.
– Держи, – в рот сунули какую-то палку, язык машинально прошелся по гладкому боку. – И держись.
Кажется, пару раз он всё-таки отключился, проваливаясь с головой в алое, тягучее болото боли. Не успевал всплыть, как его оглушало новой волной. Остервенело сжатые зубы впивались в мягкое дерево, не хватало воздуха, словно тело стиснули железными обручами, или наоборот – растянули на дыбе. Ощущения путались, перемешивались, накладывались одно на другое. Беннер был лучшим из лучших, он работал так быстро, как только мог, но Бартону всё равно казалось, что пытка не кончается уже целую вечность.
Вынырнув в очередной раз, он почувствовал себя несколько лучше, как если бы черти чуть уменьшили огонь под его адской сковородкой. Отстраненно задался вопросом, за счет чего его душа до сих пор держится в теле. Решил, что за счет патриотизма.
Вокруг гуляли чьи-то искаженные голоса, смысл слов еле пробивался через глухую стену апатии.
– …нельзя здесь оставлять…
– …вариантов нет, кругом глухие леса…
– …в трех милях к северу есть усадьба…
– …кто будет в здравом уме…
– …там пока безопасно…
– …остальных тяжелораненых…
– …не уверен, что он выдержит эти три мили, – отрывистый голос Беннера узнавался даже в таком состоянии.
Бартон не очень понимал, что именно он должен выдержать, но его врожденное упорство не могло оставить это подозрение в слабости без ответа. «Выдержу» – попытался было сказать он, но они не обратили на него никакого внимания. Тогда он собрался с силами и повторил уже вслух:
– Выдержу.
– Ты же понимаешь, что я не смогу пойти с тобой? – из темноты выплыло подсвеченное лампой лицо Беннера, на широком лбу залегли морщины.
– Вы нужны здесь, док. Я в норме. Спасибо.
Врач положил руку ему на плечо и открыл рот, но промолчал. Только нахмурился сильнее, сжал на секунду пальцы и отвернулся.
– Берите его и тех двух бедолаг, остальные смогут продержаться здесь. Нужны пять человек, шестым пойдет Коламбус. Держите Бартона в сознании как можно дольше, если вырубится сейчас – может уже не очнуться. И не слушайте его, этот блаженный будет говорить, что в норме, даже если с него снимут шкуру и посадят на кол.
Приказам врача повинуются солдаты всех рангов. Вокруг сразу же развили бурную деятельность, Бартон видел, как мечутся в свете фонарей тени, затем почувствовал, что его приподняли и зачем-то переложили с места на место. Потом его дернуло, подняло, куда-то понесло. Носилки, – догадался Бартон. От боли рот беззвучно открывался, как у выброшенной на берег рыбы.
Рядом снова возник перемазанный кровью Беннер, хмурый как туча.
– Ты неисправимый идиот, – покачал головой он.
– Для меня тоже большая честь... служить с вами. Док. Найдите Барни, скажите ему, что он теперь…
– Уже.
– Я вернусь.
Вернется – сам, когда сможет ходить. Если сможет. Нет никакого смысла показывать им беспомощного инвалида.
– Это вряд ли. Но всё равно – до встречи.
Покачнувшись, носилки отправились куда-то в темноту, лицо Беннера уплыло из поля зрения. Вместо него мимо поплыли деревья, мощные стволы, листья, иголки, темный силуэт впереди. Свет ламп пляшет на нижних ветвях, вычерчивает косые пятна теней, пятна дергаются, кружатся, качаются, забираются в поры, проползают под кожу, въедаются в подкорку…
– Капитан, – его потормошили за плечо, перевязанный живот отозвался тугой болью. – Не спите, нельзя спать.
В отчаянной попытке удержаться на скользкой шатающейся реальности Бартон попытался вспомнить этот голос. Высокий, почти женский, заедает согласные – это Коламбус, Кэл, старший медик, помощник врача. Старшему медику позавчера исполнилось семнадцать. Дома у старшего медика осталась больная мама и маленькая сестренка. Старший медик пишет стихи.
Бартон заставил себя открыть глаза, от оранжевого света тут же замутило.
– Куда идем? – как можно громче спросил он, получился едва различимый шепот.
– В усадьбу, капитан, там пока безопасно.
– Чью?
– Не знаю, но там не могут не принять умирающих за них солдат.
– Я вам скажу, что это за усадьба, – вступил в разговор новый голос, от звонких гласных веяло итальянскими ночами и минестроне. «Карлос» – вспомнил Клинт. Его зовут Карлос. Что ж, по крайней мере, с памятью пока всё в порядке. – Это Ангрэ Орикон.
Повисшая после этого тишина напрягла Бартона даже в таком состоянии.
– Это плохо?
– Плохо, – отозвался загробным голосом Кэл.
– Почему?
– Потому её владелец – Филлип Коулсон.
Видимо, это должно было всё объяснить. Не дождавшись продолжения, Бартон попытался наименее болезненно запрокинуть голову и посмотреть на лицо того, кто его нёс.
– Что, какая-то известная шишка? – слова выплевывались с трудом, тяжелые, как камни.
– Капитан, да бросьте, – нервно усмехнулись сверху. – Кто не знает…
– Я не знаю. Расскажите.
– Ну… В том-то и дело, что рассказывать толком нечего. Про него почти никто ничего не знает.
– Ты же сказал…
– Я сказал, что его все знают. Но не про него.
Такая затейливая логика была бы недоступна Бартону даже в обычном состоянии, а сейчас он и вовсе потерялся.
– Тогда почему это плохо?..
– Потому что того, что знают, хватает. Он приближен ко двору, говорят, с ним связаны самые темные делишки правительства. Богат как крез. Живет отшельником, в обществе почти не бывает.
– Говорят, что он заживо похоронил свою сестру, – вступил справа чей-то еще голос, негромко, словно боялся, что таинственный Филлип Коулсон его услышит. – Он что, правда живет в этой глуши?
– Я слышал, что он живет один с ватагой преданных до смерти слуг…
– …никогда не покидает усадьбы…
– …участвовал в расправе над министром…
– …та история с мальчишеским приютом…
– …вроде бы он практикует черную магию…
– …это бред, какая магия, а вот то, что утопил трех своих детей…
– …нет, он просто убийца в законе…
– …хитрая сволочь…
Голоса переплетались и наслаивались друг на друга, перед мысленным взором Бартона возникали спутанные образы – черный силуэт на фоне огня, четкая линия волос, склоненная над книгой голова, на стенах картины в старинных рамах, ветвистые рога…
Очередной бездельник, – устало констатировал внутренний голос. Аристократ, белая кость, голубая кровь. Он таких встречал. Белые зайцы. Выращенный в парнике, живущий в своем сладком спокойном мире иллюзий. В мире было не так много вещей, с существованием которых Бартон не мог смириться, и прослойка бесполезной аристократии была в этом списке в первых рядах. Для него, практика и реалиста, существование любого человека оправдывалось единственным показателем – полезностью для общества. Он видел своё место в системе и делал всё, что было в его силах. Он прекрасно понимал, что мир подвержен строгой иерархии и четкому распределению обязанностей. Что есть советники, которые продумывают стратегии и направляют народные массы, что есть люди, которые знают, как поставить на ноги экономику или как провести реформу с наименьшими потерями, но такие вот… Такие не занимаются ничем. Они только тратят деньги на самодурство, а раздуть вокруг своей персоны таинственное облако загадочности – самое милое дело. Бартон заранее знал, как он выглядит – выхолощенный, напудренный, томный, патетичный, раздувающийся от собственного великолепия. Бартон заранее знал, что он будет против их присутствия. Он будет нервничать и травить их ледяной язвительностью, говорить они все мастера. Но всерьез возражать не осмелится. В глубине души они до смешного трусливы, как и подобает зайцам.
Отблески ламп превращались в языки пламени в камине воображаемой комнаты, плясали то ли по стволам, то ли по стенам, поднимались то ли к ветвям, то ли к высокому резному потолку.
Сидящий в кресле человек вдруг поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза.
Внутри у Бартона что-то оборвалось, и он стремительно полетел в непроглядную пустоту.
2.
Далекий грохот отдавался дрожью в оконных стеклах, в хрустальном бокале вздрагивало Шато-Мутон. Если подключить фантазию, можно было представить, что снаружи бушует гроза, разрывы снарядов – это раскаты грома, а едва слышный треск картечи – лопающиеся под гнетом ветра стволы деревьев. Для завершения мирной картины не хватало только шума дождя.
К сожалению, Филлип Коулсон не обладал счастливой способностью абстрагироваться от реальности даже на минуту. Снаружи была война. Неделю назад поставщики, которым он платил немалые деньги за доставку продуктов в такую глушь, говорили, что скоро придется менять маршрут, а сегодня стреляют уже милях в трех, не больше. Как он ни надеялся, что линия фронта окажется дальше, как он ни прятался от мира – война разыскала его и пришла к нему под окна, промаршировала по широкой выжженной смертью дороге. Лично для него это означало в лучшем случае – потерю привычного места, которое его устраивало по всем параметрам, в худшем – опасность вообще остаться без какого бы то ни было места, если война расползется по всей стране. Несмотря на умение выбираться из любой трудной ситуации, в глубине души Коулсон считал, что уже не в том возрасте, чтобы что-то кардинально менять в своей жизни.
В камине потрескивали сосновые поленья, комната насквозь пропиталась потусторонним смолистым запахом. «Энциклопедия» Дидро бесцельно лежала на коленях, рыжий свет плясал по каллиграфической вязи. За последний час ему не удалось одолеть ни страницы. Шато-Мутон почему-то отдавало полынью и неприятно резало горло. Жизнь летела в тартарары.
За очередным беспардонным залпом за окном последовал деликатный стук в дверь.
– Ты опять пришел советовать мне убираться отсюда? – не оборачиваясь, спросил Коулсон. – Или уже притащил вещи?
– Я боюсь, вам стоило раньше слушаться моих советов, сэр, – флегматично ответил вошедший Дэвид. – Там внизу люди.
Коулсон мысленно выругался.
– Солдаты?
– Да, сэр. Просят разрешения разместить у вас раненых. Я отозвал псов.
Прекрасно. Просто великолепно.
Война постучалась к нему в дверь и вошла в его дом.
Дидро отправился на стол вместе с недопитым Шато-Мутон, Коулсон встал и, кивнув Дэвиду, вышел вслед за ним.
С ведущей на первый этаж лестницы открывалась чарующая картина – при свете двух походных ламп по холлу от двери к двери метались темно-зеленые фигуры. У распахнутых настежь входных дверей лежали двое раненых, третьего тащили на носилках в сторону библиотеки. Всё это шумело, переговаривалось хриплыми отчаянными голосами и пачкало паркет лесной грязью, словно бы нарочито-настойчиво, чтобы у хозяина не возникло и мысли о том, что он может отказать. Аристократический нос Коулсона даже с лестницы уловил запахи пота, пороха и крови.
– «Просят разрешения»? – язвительно уточнил он.
Вытянувшийся рядом Дэвид не изменил вечному хладнокровию:
– Если быть точным – просто поставили нас в известность о своих намерениях, сэр.
– Почему-то я не удивлен. Добрый вечер, господа, – крикнул он вниз, привлекая к себе внимание. – Позвольте поинтересоваться, чем обязан?
Солдаты прореагировали странно – шуганулись от его голоса и замерли в нерешительности, смотря на него снизу вверх.
– Господа?
– Их надо положить, – ответил наконец один, приближаясь к лестнице. Самый молодой, самый щуплый и, очевидно, самый смелый. В голосе боролись неприязнь и вынужденное уважение.
– И, если я вас правильно понял, вы считаете, что мой дом в этом плане – идеальное место? Поправьте меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, для этого существуют полевые госпитали?
– Сэр, их нельзя оставлять в лесу.
Коулсон ждал, что парень скажет что-нибудь типа «имейте совесть, они же защищали вас!», но тот только упрямо поджал потрескавшиеся губы. На скуле у парня красовался свежий шрам, пальцы дрожали от нервного напряжения, в глазах – переходная стадия от паники к отчаянному спокойствию, присущему выжившим в аду. Рукав перетянула побуревшая повязка с крестом, спутавшиеся волосы побелели от пепла. Интересно, ему хотя бы двадцать есть? Коулсон окинул взглядом остальных. Где они берут этих детей? Где профессиональные военные?
Где-то вдалеке разорвался очередной снаряд, дважды пробили стоящие в библиотеке напольные часы. Очнувшись, двое особо упорных вновь стали впихивать носилки в узкую дверь слева от входа. Не выдержав, Коулсон спустился в холл:
– Не туда, в библиотеке он даже стоя не влезет. И я, знаете ли, предпочитаю использовать её по назначению.
– Там? – шедший в голове носилок смуглый низкорослый солдат тупо посмотрел на дверь, усталость тянула его плечи к полу и словно делала еще ниже.
– Библиотека. Это такое место, где много книг. Она приспособлена для чтения, а не для выхаживания больных. Что вы там надеялись найти, операционную? Алхимическую лабораторию?
Коулсон оглянулся, ощущая легкий дискомфорт от такого количества людей в одной с ним комнате. Люди сгрудились вокруг на почтительном расстоянии, делая вид, что сгружаться они ничуть не собирались, и нервно косились на звенящую от взрывов хрустальную люстру, на резные двери и кисти портьер. На лицах ясно читалась внутренняя борьба смешанного с уважением страха и чисто солдатского пренебрежения к подобным излишествам. Солдаты были земные, однослойные и простые как пробки, даже анализировать нечего. Раньше он думал, что у молодых внутри больше, чем у опытных и заслуженных. Видимо, на военных это не распространяется. Видимо, война выжигает изнутри всех без разбора.
Задержи дыхание. Сосчитай до десяти.
– Сэр…
Говори.
– Ладно. Хорошо. Я всё понял. Как заинтересованное в удачном исходе войны лицо, я обязан обеспечить максимально благоприятные условия доблестным защитникам нашей родины, так? Ответьте мне только на один вопрос – неужели холл недостаточно приличен, чтобы разместить здесь раненых и, я подчеркиваю, бессознательных солдат?
Неотступно маячащий рядом медик нахмурил темные брови. Неприязнь явно стала перевешивать.
В холле у Коулсона стояли японские раритетные доспехи, висели бархатные портьеры и золоченые бра, у библиотеки росла в горшке карликовая северная пальма, а у лестницы возвышалась эксклюзивная этажерка из черного дерева. То ли солдаты попались какие-то нерешительные, то ли обстановка была для них слишком уж непривычной – они держались молчаливо, оглядывались с хмурым любопытством и вообще, похоже, были бы счастливы покинуть его дом как можно быстрее. В этом Коулсон активно их поддерживал.
Смирившись с неизбежным, он пересек холл и открыл высокую резную дверь напротив библиотеки:
– Давайте сюда. Доктор, что вам нужно?
– Вода, спирт, чистые бинты, – с готовностью отозвался медик, слегка смягчившийся от такого обращения. Солдаты как-то невпопад пошли к столовой, кто-то из раненых застонал.
Очередной треск. Очередной взрыв. Пламя керосиновых ламп двигается кругами по полу, высвечивая тяжелые черные сапоги.
– У вас есть походные иглы?
– Да.
– Пинцет?
– Да.
– Ножницы?
– Да.
– Зонд, скальпель, нож, зажим?
– …эм…
– Ясно. Дэвид, предоставь им всё необходимое. Ставни и шторы в столовой закрыть, камин разжечь, стол освободить. Вскипяти воду, чем больше – тем лучше. Найди инструменты, достань что у нас есть из лекарств, всё равно они без дела лежат, и…
И всё.
Брошенное «и» растянулось, замерло и зависло в воздухе, как внезапно оторвавшееся от цепи звено, оставшееся в тотальном одиночестве. Пропал конец фразы, пропало её начало и продолжение. Голоса, шаги, даже взрывы снарядов вдруг оказались где-то очень далеко, как будто он провалился внутрь себя.
Он стоял и смотрел на человека, которого проносили мимо него к столовой солдаты. Впрочем, ни солдат, ни столовой он тоже не осознавал. Все мысли заняла вдруг откровенная, абсолютная пустота, в которой он с отчаянной ясностью увидел грубое, но какое-то очень близкое лицо. Каждую царапину. Каждую маленькую морщинку возле закрытых глаз. Каждый высеребренный пеплом волос, стежки ниток на швах полевой куртки, пропитавшуюся кровью мелкую сетку бинта. Крошечные перекрещенные ружья на пуговицах. Руки в грязи. Грязь под ногтями. Зрение обострилось, блеклые краски резанули по глазам, кольнув сердце.
Это с ним пришла смерть.
Это от него воздух пропитался запахом пороха и крови, все остальные здесь ни при чем.
Это он брал Трою и Рим, это он бился при Гавгамелах и Фарсале. Он осаждал Иерусалим и дрался на Катауланских полях. Он отстаивал право на испанское наследство при Мальплаке и докладывал Наполеону о ходе сражения при Маренго.
Живая концентрация силы, война как всеподавляющее предназначение. Во время сражений они горят ярче костров инквизиции, а в мирное время тускнеют с каждым днем.
Задержи дыхание. Сосчитай до десяти.
Дыши.
К Филлипу Коулсону откуда-то вдруг пришло четкое понимание того, что его привычная жизнь подходит к концу.
Взрывы звучали всё реже и дальше, похоже, апокалипсис временно отсрочили. Пока не преуспевший в своем стремлении избавиться от эмоций как класса Коулсон не мог этому не порадоваться.
Он дал себе слово самоустраниться и не вмешиваться в действия военных, но внезапно обнаружил, что стоит рядом с водруженным на стол солдатом, и понял, что нарушил обещание в первые же десять минут. Сила воли стала ни к чёрту, надо над этим поработать. Стол, как и многое другое в Ангрэ Орикон, представлял собой семейную реликвию – массивный, высокий и достаточно длинный для того, чтобы водрузить на него человека. На полированной поверхности цейлонского эбена плясали отблески от разведенного костра, вторя самим себе с высоких резных спинок стульев. Представившийся доктором Коламбусом Айзеном медик вопреки всему пришел в профессиональный восторг от предоставленного ассортимента инструментов и теперь возился с одним из двух уложенных у огня солдат, у одного была перебинтована голова, у другого – грудь и правое плечо.
К слову сказать, парень зачем-то убрал из своей фамилии четыре последних буквы. Видимо, постеснялся. Это Коулсону не понравилось. Это означало, что копошащиеся в гнилых государственных закромах демоны расползлись по стране и достигли даже заброшенных чёрт знает куда ребят. Впрочем, возможно, в армии просто стремятся выделять себя действиями, а не фамилией и национальностью. Спорной национальностью.
Остальные солдаты, скомканно выдав что-то среднее между «извините» и «гори в аду», ушли. Хотя он предлагал им поесть и отдохнуть, не мог не предложить. Парни отказались с суеверным ужасом на лице. Коулсон особо не настаивал – иногда репутация играет на руку. Перед их уходом он стал свидетелем неожиданно трогательного ритуала – каждый из солдат подошел к лежащему на столе и осторожно коснулся ладонью его лба. Только к нему, – отметил хозяин усадьбы. Они чувствуют, как ориентирующиеся на запах звери. Животная интуиция, тотемное поклонение сильнейшему в стае. Коллективное сознание, концентрирующееся вокруг него. Интересная психологическая загадка.
Теперь, стоя рядом, он боролся с нелепым желанием самому положить ладонь на грязный лоб. Вместо этого внимательно осмотрел его от макушки до пяток. Считать ссадины – занятие бесполезное, живот и рука опасности не представляют, во всяком случае, для того, кто выдержал попадание снаряда в ногу. Судя по всему, раздроблены берцовые кости, если они еще вообще здесь, наверняка задет надколенник. Боже правый. Интересно, почему её вообще не оторвало, – прикрывалось холодным профессионализмом любопытство Коулсона. Тому, кто умудрился так собрать его по частям, надо бы пожать руку – настоящий уникум среди походных медиков. Обычно они придерживаются правила «отрубить, прижечь и замотать», опасаясь заражения, гангрены и всего сопутствующего.
Еще раз пробежавшись взглядом по тугому покрасневшему бинту, стягивающему ногу и самодельную шину (из доски?), Коулсон подошел к высокому гранитному подоконнику и забрал чехол с медицинскими инструментами. Повернувшись обратно, он нос к носу столкнулся с выросшим у него на пути Коламбусом – бледным, осунувшимся, но очень решительным.
– Простите, сэр, что вы хотите сделать?
– Помочь.
– С ними? – кивнул в сторону лежащих у камина раненых Коламбус.
– С ним, – мотнул в сторону стола Коулсон.
Доктор Айзен сощурился и сердито раздул ноздри. Огненные отблески подчеркивали и без того заострившиеся черты юношеского лица. Он был ниже хозяина на полголовы, однако старался смотреть сверху вниз.
– Спасибо, сэр, но всё, что было нужно от вас – это предоставить помещение для размещения и ухода.
Коулсон непонимающе приподнял левую бровь.
– Я это понял. Еще я понял, что светловолосый молодой джентльмен слева от камина лишился уха и получил перелом челюсти, а усатый джентльмен справа был ранен осколочным в живот. Первому уже наложили косыночную теменно-подбородочную повязку, а из второго уже извлекли все осколки и туго забинтовали спиралевидным ходом. Кроме того, вы уже вкололи обоим обезболивающие из моего запаса. Следовательно, с этими молодыми людьми уже сделали всё возможное в рамках современного состояния медицины. А ему – ему еще можно помочь.
– А вы…
– Да, умею.
– Но доктор Беннер уже…
– Я вижу, что доктор Беннер уже, передайте доктору Беннеру мое уважение. Но у доктора Беннера не было того, что есть у меня сейчас – инструментов и времени. Позвольте, – он попытался обойти Коламбуса, но тот с заслуживающим уважения упрямством шагнул вправо, вновь загораживая ему путь. Как будто волчица, закрывающая собой вход в пещеру с волчатами. Сейчас еще отвлекать будет, – умилился Коулсон.
– Сэр, простите, но вы же… то есть я хотел сказать, что я, как врач…
– Послушайте меня, врач! – пожалуй, чересчур громко перебил его Коулсон, Коламбус от неожиданности отшатнулся. – Давайте расставим точки над И. Предположим, я могу допустить наличие склонности к нелепым суевериям в рядах военных. В конце концов, они никогда не отличались разборчивостью. Но вы представляетесь мне достаточно серьезным человеком, чтобы принимать всерьез досужие россказни, так скажите мне, я ошибаюсь? Что я, по-вашему, отрежу у него что-нибудь, поджарю и съем? Буду ставить на нем опыты? Вырезать скальпелем пентаграммы? Я не требую от вас доверия, это было бы попросту глупо, мы знакомы всего час. Я всего лишь взываю к вашему профессионализму. Ваш Беннер сделал так, что он будет жить. Я могу сделать так, что он будет ходить. Вы, называющий себя врачом, дававший клятву Гиппократа, вы не хотите этого?
Что ж, парень скорее храбр, чем труслив, но, по крайней мере, соображает. Помедлив, он оглянулся на стол, потом с недоверием посмотрел на инструменты в руке у Коулсона и со вздохом отступил. Однако тут же приклеился следом и не отступал уже ни на шаг, пристально следя за каждым движением. Отлично. Ему только пойдет на пользу.
Даже в этом неровном свете было видно, насколько бледен лежащий на столе солдат. Пухлые губы сравнялись цветом с кожей, из-за трехдневной щетины щеки казались еще более впалыми. На мощной шее билась жилка. Коулсон закатал рукава – если что, рубашку из шелка малбери будет жалко. Затем развернул на столе кожаный чехол, достал ножницы и пинцет.
– Простите, доктор, раз уж вы тут, не проассистируете мне? – как ни в чем не бывало обратился он к болтающемуся под локтем Айзену. Тот дернул подбородком, но профессионализм перевесил, и он послушно повернулся, чтобы забрать от камина воду, бинты и вату.
– Мне кажется, я где-то его видел.
Заточенные стальные ножницы с легкостью вспороли заскорузлую ткань.
– Было бы странно, если бы не видели. Сэр.
Кровь сбежала тонкой струйкой из-под бинта, добралась до стола, стала расползаться неровной, почти неразличимой на черной поверхности кляксой.
– Его все знают. Он настоящий герой.
– А имя у героя есть?
– Бартон. Капитан Клинт Бартон.
Задержи дыхание. Сосчитай до десяти.
– Я его не знал.
Что ж, теперь у войны есть лицо и имя.
3.
У генерала Джеймса Гетца было много выдающихся особенностей, но, пожалуй, все, кто его знал, запоминали лучше всего одну – его улыбку. Это была улыбка отнюдь не военного человека. Открытая и располагающая, она притягивала, обезоруживала и въедалась в память. Казалось, что она обращена ко всему миру, и в то же время было ясно, что она адресована именно вам, что её обладатель рад вам столь искренне, как не бывают рады даже ближайшие родственники. Улыбка уверяла вас, что вы очень ценны и дороги её обладателю, что без вас его мир потухнет и потеряет смысл. Что вас принимают именно таким, какой вы есть, и вы можете делать и говорить что угодно, потому что уже завоевали расположение этого человека одним фактом своего существования.
Удивительный дар.
Клинту посчастливилось дважды видеть эту улыбку – первый раз, когда его производили в чин капитана, второй – когда генерал Гетц собственноручно награждал его за выдающийся героизм и отвагу. Генерал Гетц был его личным героем, образцом для подражания, во многом – причиной, по которой он решил посвятить свою судьбу служению родине. По мнению Клинта, на войне не бывает героев – есть воины, и есть трусы. «Герои» – это те из воинов, кому всего лишь выпал шанс сполна выполнить своё предназначение, в чем же тут героизм? Он знал, что не является особенным, был твердо уверен, что просто выполняет свою работу, и всё же поддался магии этой улыбки, расслабился, возгордился и подумал, что черт побери, может быть, он действительно чего-то стоит. Может быть, он действительно заслужил хоть какое-то признание. Мысль была опасная, за ней неизбежно приходят гордость и высокомерие, а этого Клинт хотел меньше всего.
Генерал Гетц возвышался над ним, с гордостью смотря сверху вниз – голубоглазый, статный, стройный, безукоризненно-подтянутый. Белоснежная ткань мундира слепила глаза, золотые пуговицы и эполеты горели в лучах полуденного солнца. Вдалеке играл оркестр, барабаны торжественно отбивали четкий ритм – там-там, там-там, там-там. В воздухе разносились чеканные слова: «…проявивший выдающуюся отвагу… возглавивший наступательное движение после трагической кончины капитана… героическое поведение»…
«Это не про меня, – думал Клинт. – Не может быть про меня». Однако все смотрели на него, эти ряды фуражек, эти сверкающие на солнце пряжки, начищенные до блеска сапоги, и генерал Гетц тоже смотрел на него, и улыбался. Да, похоже, всё-таки про него.
Узкие флаги трепетали под порывами сухого горячего ветра, где-то высоко пронзительно надрывалась одинокая чайка. Чужие руки в белых перчатках надели ему на шею орден.
Там-там, – ухали барабаны.
Там-там.
«…великолепный пример для подражания…»
Он опустил голову – в золотом круге медали кипел солнечный свет.
«…нация преисполняется гордостью…»
Там-там.
Улыбка генерала Гетца убеждала его, что он – самый главный, самый важный и самый необходимый человек на свете.
Невероятно теплое ощущение своей полезности и принадлежности затопило его изнутри. Нещадно палящее солнце потянуло вверх – над генералом Гетцем, над толпой, над голосами, головами и эполетами – и вдруг оглушило, завертело, сбросило куда-то вниз и придавило тяжестью простого земного существования.
В поглотившей его темноте остался только ритм – там-там, там-там.
Там-там.
Это не барабаны, – вдруг понял Клинт. Это сердце.
Он открыл глаза.
Когда белесое марево развеялось, он обнаружил перед собой то же небо. В небе среди легких облаков парила та же одинокая чайка. Только спустя пару долгих минут пребывающий в прострации Бартон сообразил, что что-то не так – ни чайка, ни облака не двигались. Ну ладно облака, – думал Клинт, ползая ленивым взглядом по небу. Но чайка?
Через какое-то время он смог открыть глаза достаточно широко для того, чтобы увидеть небольшие подпирающие небо колонны и догадаться, что лежит под мастерски расписанным потолком. Собравшись с силами, он приподнял голову и посмотрел по сторонам. Комната. Большая. Скорее даже маленький зал. Затянутые темно-синим бархатом стены, слева высокая резная дверь, по правой стене – три вытянутых стрельчатых окна. Собранные витыми шнурами тяжелые шторы уходят вверх под самый потолок. С того места, где он лежал, в окнах было видно только темно-зеленую листву, сквозь нее едва просматривалось пасмурное небо.
На этом силы кончились, и голова рухнула обратно, стукнувшись затылком. Клинт напряг память. Перед глазами всплыли вспышки взрывов, густой черный дым, бледные испачканные сажей лица. Какие-то смазанные движения, сражение, его ребята, снаряд… точно, нога! Нога, Беннер, носилки.
Не открывая глаза, Клинт осторожно попробовал подвигать ногой, ожидая вспышки боли. Нога не шевелилась, но боль была приглушенной, тянущей, что не могло не радовать. С трудом подняв правую руку, он обнаружил, что лежит под чем-то теплым и мягким. Ощупал себя – одежду с него сняли, остались только стягивающие живот бинты. Хорошо хоть штаны на месте.
Тут к Клинту наконец вернулись инстинкты, и он почувствовал, что за ним наблюдают. Кое-как приподнявшись на локтях, он еще раз осмотрелся – коричневый плед, черный высокий стол, обитые кожей спинки стульев, шахматный пол – и обнаружил две пары внимательных черных глаз.
У дверей сидел кто-то, в ком Клинт на первый неуверенный взгляд опознал двух небольших тигров. Присмотревшись, он понял, что это не тигры, а полосатой расцветки доги, одинаковые до такой степени, что капитан невольно заподозрил у себя шизофрению. Размеров они были гигантских, в холке достанут ему до пояса, не меньше. Почему-то в таком виде они пугали несколько больше тигров – Бартон достаточно долго общался с собаками разведчиков, чтобы представить, за сколько секунд такие вот челюсти могут прокусить руку насквозь.
– Привеееет, – протянул Клинт, не столько здороваясь, сколько проверяя свои голосовые способности.
Доги несинхронно повели острыми ушами, Бартон с облегчением подумал, что их всё-таки двое, и он пока не сошел с ума. Боже правый, какие они огромные. На них можно верхом ездить.
– Это вы меня сюда притащили?
– Нет, сэр, вас принесли ваши товарищи, – ответил ему кто-то из догов.
Клинт невольно открыл рот, потом закрыл, снова открыл и невольно задумался, насколько сильно его приложило.
В поле зрения возник кто-то длинный и черный.
– Добрый день, сэр, меня зовут Дэвид Фледж. Как вы себя чувствуете?
Капитан моргнул, ловя длинного в фокус. Похож то ли на немца, то ли на ирландца. Возраст не определить. Копна светлых волос педантично зачесана назад, странные синие глаза полуприкрыты, взгляд острый и безукоризненно вежливый. Черный длинный пиджак, черные пуговицы, черная рубашка, черные… перчатки? Серьезно?
Тут что, траур? Кто-то умер?
Поняв, что рассматривать его дальше нет смысла – и брюки, и обувь, и носки тоже черные – Бартон медленно стянул плед с забинтованной ноги. Разрезанная штанина бестолково распласталась на столе, кроме штанов на нем ничего не было. Холода не чувствовало, зато постепенно просыпались остальные ощущения – голод, жажда, боль, головокружение и тошнота. До этого Клинт даже не думал, что голод и тошнота могут ощущаться одновременно.
– Если честно, хреново. Где я?
– Это Ангрэ Орикон.
Клинт хотел было заметить, что понятнее не стало, как вдруг его полоснуло дежавю, и он всё вспомнил. «Ангрэ Орикон» – сказал несущий его Карлос. Усадьба! Аристократ!
Черт побери!
Клинт со стоном рухнул обратно на стол и закрыл глаза. Беннер сказал, что он не сможет ходить, и тогда ему было плевать. Что ж, ему не плевать сейчас. Потому что он застрял черт знает где, в черт знает чьей усадьбе. Потому что…
Проклятье.
Он не сможет ходить.
Он не сможет вернуться. Не сможет воевать.
Вот это вот – конечная стадия, лучше не будет, ты останешься калекой, и впереди у тебя долгая, бесконечно долгая искалеченная и – главное – бесполезная жизнь.
В одну минуту Клинт возненавидел всё. Он возненавидел усадьбу, нарисованное небо, догов и длинного. Возненавидел этого неведомого аристократа, возненавидел каждую клетку шахматного пола, свою ногу, себя и даже воздух вокруг.
Он понимал, что это было неправильно, но злоба накатывала толчками, расползалась по венам, утягивала его с головой. Обида скрутилась комом в горле, подкатила к глазам слезами. Он всегда был слишком занят, чтобы научиться смирению. Что ж, похоже, теперь в его распоряжении целая жизнь.
Зарычав от безысходности, он в отчаянии стукнул кулаками по столу, раз, другой, третий – сильнее, еще сильнее, до боли в ребрах.
– Я бы не советовал этого делать, – раздался рядом незнакомый удивительно спокойный и размеренный голос.
– Плевать, – ответил, не задумываясь, Клинт, и еще раз стукнул по столу, выгнувшись всем телом. Ему было настолько плевать, что он бы с огромным удовольствием убил себя об этот проклятый стол, если бы мог. Вот была бы прекрасная смерть. Пройдя через огонь, воду и медные трубы, умереть не в сражении, как любой уважающий себя мужчина, а на чьем-то столе. В тиши и покое, среди бархата и кожи, под нарисованным небом.
– Вам, вероятно, сказали, что вы не сможете ходить, – спокойно сказал тот же голос. – Доктор Беннер, я предполагаю?
Клинт замер.
– В таком случае я понимаю ваши чувства и спешу вас уверить – ходить вы сможете. Если, конечно, перестанете колотиться о мой стол.
И вот тут Клинт открыл глаза.
Черный блондин исчез. У дверей, прислонившись к косяку и положив руку на голову одного из догов, стоял какой-то тореадор. Мужчина. Почему-то тот факт, что это был именно мужчина, занял особенное место в сознании Клинта. Вторым осевшим в душе впечатлением было то спокойствие, которое излучала его фигура. А третьим – глаза.
Светло-голубые глаза он увидел настолько четко, как будто он стоял совсем рядом.
– Почему? – спросил он, чувствуя, что его опять куда-то уносит. Пальцы бестолково заскребли по столешнице, пытаясь за что-нибудь ухватиться.
– Потому что иначе вы нарушите чудом собранную мозаику берцовых костей.
Воротник белой рубашки поднят. Впечатление тореадора создает широкий черный пояс, обмотанный на талии в несколько слоев, с ума сойти, он что, шелковый?..
– Нет, почему я смогу ходить?
– Считайте, что вам повезло. Вы этому не рады? В таком случае прошу прощенья, что разрушил ваши надежды на тихую мирную старость.
Темно-серые брюки в пол, узкие носки сапог испачканы в грязи. Бурые капли на белоснежной рубашке. Значит, это всё-таки не домашняя одежда, значит, его оторвали от какого-то уличного занятия, и он соизволил снизойти, – постепенно приходил в себя Клинт. В попытках окончательно вернуть себе привычный скептический прагматизм он еще раз внимательно осмотрел хозяина.
Ну, как и ожидалось, ничего особенного. Никаких отличительных признаков, человек как человек. Особой красотой не блещет. Ростом, кажется, с него, или чуть ниже. Фигура не фонтан – во всяком случае, на фоне привычных ему закаленных в боях и тренировках военных. Может быть, чересчур сухой, словно закостенелый, и мимика неподвижная. Определенные признаки лощености есть – светлая кожа, как у любого, кто отсиживается в своей норе, и на руках нет боевых мозолей. Высокая линия волос, тонкие губы, сколько ему – сорок? Сорок пять? Четкие складки залегли около рта, возле прищуренных глаз и…
Стоп.
Что он сказал?..
– Вы хотите сказать, что…
– Я говорю именно то, что хочу сказать, и если бы вы были несколько меньше заняты выискиванием во мне черт застойной буржуазии, вы бы меня услышали, – терпеливо сказал мужчина. – Вашу ногу собрали. Если вы наберетесь терпения – и я имею в виду несколько больше терпения, чем вы набираетесь обычно – то вы сможете вернуться в прежнее боевое состояние.
Клинт резко приподнялся на локтях, повинуясь спонтанному желанию прямо сейчас вскочить и валить отсюда как можно дальше – почему-то и место, и его владелец нагоняли на него необъяснимую тревогу. Мужчина коротко вздохнул и выразительно качнул головой.
– Об этом и я говорю.
– Вы кто вообще?
– О, как вы любезны. Граф Филлип Коулсон, к вашим услугам.
Боже правый, какое идиотское имя.
– Кто умудрился… это сделать?
– Вы имеете в виду, собрать вашу ногу? Ваш медик, доктор Айзен. Очень талантливый молодой человек.
Клинт нахмурился. Кэл? Кэл! Он же пошел с ними! Воспоминания прорезались сквозь задремавшую память – подсвеченные лампами ветви, носилки, там были Карлос и кто-то еще…
– Послушайте, – спохватился Бартон. – Я же был не один. Со мной были… мои ребята, мы же пришли вместе, да?
– Если выражаться точнее, кто-то пришел, а кое-кого принесли. Первые ушли в ту же ночь, удостоверившись, что вы в безопасности.
– А вторые?
– Умерли.
Клинту показалось, что он ослышался.
– Вас было трое. Один скончался в первую же ночь от кровопотери, второй – через пару дней от острого сепсиса, – тем же спокойным и размеренном голосом продолжил Коулсон. – Тогда же уехал ваш медик, предварительно убедившись, что ваше состояние стабильно. Я уже сказал – считайте, что вам повезло.
В голове у Бартона всё окончательно запуталось, он беспомощно посмотрел в окно на зеленые деревья. Какое сегодня число?..
– Второе сентября.
Сражение было двадцать седьмого, значит, он пролежал…
– Шесть дней. И восемь с половиной часов, если быть точным.
Эта привычка отвечать на незаданные вопросы начинала действовать Клинту на нервы. Взгляд непроницаемых голубых глаз беспардонно скользнул по его шее и оголившейся груди, Бартон машинально потянул плед наверх.
Уголки рта Коулсона едва заметно дернулись. Он отлип от косяка:
– Что ж, приятно было с вами познакомиться, капитан Бартон. Я прощу прощенья, но мне надо идти, – последнее слово он почему-то подчеркнул, как будто в этом был некий тайный смысл. – Дэвид приготовит вам поесть, если вам что-то будет нужно – скажите им.
– Кому? – тупо переспросил Клинт, чувствуя себя идиотом.
– Им, – развел руками Коулсон, указывая на догов. – Это Гаррет и Джейкоб. Считайте их дежурными медбратьями.
Цирк.
– Сказать… собакам?
– Именно. Прошу меня извинить, – он повернулся и шагнул к выходу.
Паноптикум.
– Подождите, Коулсон, Филлип, или как вас там, – дернулся вперед Клинт. – Скажите мне хотя бы, как закончилось сражение?
– Благополучно, – невозмутимо бросил через плечо Коулсон, Филлип или как его там.
– Откуда вы знаете?
– В противном случае мы бы с вами сейчас не разговаривали, – ответил тот уже из-за двери.
Один из догов отмер и со вздохом улегся, положив морду на лапы.
Идти ему надо.
Идти.
– Ваш хозяин – порядочный засранец, – поведал Гаррету и Джейкобу Клинт, опускаясь обратно на стол. – Так ему и передайте.
С терпением как-то с самого начала не задалось.