Die Hölle muss warten
Мне надо писать диплом, я пишу фанфики.
Простите, я не могу долго жить без ОТП
Название: Предел
Автор: Йож во фраке
Фандом: Мстители
Пейринг: Коулсон/Бартон
Рейтинг: NC-17
Размер: 2356
Жанр: PWP!
Описание: после трехдневной операции на жаре, едва держась на ногах от усталости и обезвоживания, с покрасневшими ноющими от напряжения глазами, с болью в ребрах и в левом колене - лучше просто доползти до кровати и расслабиться. Это было бы логично по всем правилам биологии, анатомии и физиологии. И уж точно не должно было получиться так, что уставшее тело цепляется за другое из последних сил, прижимая к себе, притягивая так, как будто в следующую секунду его отнимут, и никогда больше, никогда и нигде.
Предупреждения: в наличии намеки на доминирование. Но намеки. Но на доминирование. Я скоро, наверно, в предупреждениях к своим фикам буду выносить уже их отсутствие
Песня важна, потому что она идеальная.
читать дальшеВсех с детства учили, что естественные потребности удовлетворяются в первую очередь. Хочется есть – ешь, хочется пить – пей, хочется спать – спи. Организм знает тебя гораздо лучше, чем ты сам, и если твое тело всеми рецепторами дает тебе понять, что оно устало – тебе лучше просто доползти до кровати и расслабиться.
После трехдневной операции на жаре, едва держась на ногах от усталости и обезвоживания, с покрасневшими ноющими от напряжения глазами, с болью в ребрах и в левом колене (чертов ублюдок, надо было всё-таки добить его сразу), с въевшейся в волосы пылью, от которой не избавил быстрый душ на базе, с гудящей от отчетов и допросов головой – да. Лучше просто, ну, доползти до кровати. И расслабиться. Вытянуть ноги. Закрыть глаза. Глубоко вдохнуть – и позволить организму самому погрузиться в спокойную сонную эйфорию.
Это было бы логично по всем правилам биологии, анатомии и физиологии.
И уж точно не должно было получиться так, что уставшее тело цепляется за другое из последних сил, прижимая к себе, притягивая так, как будто в следующую секунду его отнимут, и никогда больше, никогда и нигде.
– Фил.
– Я здесь, всё в порядке, – успокаивающе где-то совсем рядом, кровать изгибается под упором локтей, ноздри щекочет смывшийся запах его одеколона и не смывающийся запах крови. Он тоже устал, ему тоже нужно отдохнуть, просто отпусти его и расслабься, выдохни это скручивающее напряжение, оно совсем ни к чему сейчас...
Поясница против воли выгибается вверх, до боли в измученной спине, и усталость непостижимым образом наслаивается на отчаянную необходимость – хочу, сейчас, немедленно, господи, фил, пожалуйста, ПРОСТО ТРАХНИ МЕНЯ.
Если как-нибудь извлечь из-под их кожи весь въевшийся порох, на один выстрел хватит.
– Фил!
Он и сам не знает, что он хочет сказать, перед глазами роятся маленькие черные мошки, почти неразличимые в полумраке спальни. Мышцы шеи не в силах больше держать голову приподнятой, затылок опускается обратно на подушку. В руках такая слабость, как будто только проснулся – и кулак толком не сжать, ткань рубашки выскальзывает из пальцев, но отпускать страшно.
Теплая успокаивающая тяжесть сверху чуть сдвигается, чужие губы касаются кожи и волос за ухом.
– Шшшш. Всё в порядке.
Теплая успокаивающая тяжесть везде, грудь, живот, бедра, ноги, прижимает надежно и крепко – не бойся, не отпущу. Не отпустит. Может быть, он и сам отрубится через пару минут, потому что это у Бартона было целых полчаса на отдых на двадцать восьмом часу операции, а куратор такой роскоши не удостаивается – может быть, он и сам отрубится, но и тогда не отпустит, потому что это он.
С этим Коулсоном всегда так – сначала ты его не замечаешь, а потом ты уже вляпался по пояс, по уши, по самую макушку. И сердце болит, как у гребаного Гринча, и господи, прошло уже полтора года, ну не бывает же так, чтобы каждый раз как будто…
– Бартон, посмотри на меня.
Вспомнить, где глаза, вспомнить, как они открываются…
– Клинт.
Открыть, усилием мысли разогнать мошек.
Голубые глаза не должны быть видны при таком освещении, он точно знает это, он снайпер – но он видит их прекрасно. В глазах усталость пополам с заботой. Нет, заботы больше.
Теплая рука ложится на лоб.
– Тебе надо отдохнуть. Ты не спал часов сорок.
– Я могу…
– Я знаю, что ты можешь и больше, но это не отменяет того факта, что ты устал.
Клинт почувствовал, как хриплый смех пробирается из грудной клетки почти против воли.
– Посмотри на меня. Я сейчас всё равно уже не засну. Если я… если ты не хочешь, я просто пойду в ванну и... – слова оборвались вместе с мощным движением бедрами приподнявшего брови Коулсона, вполне убедительно дающего понять – хочет, еще как хочет.
Воистину безграничны возможности человеческого тела.
Собрав оставшиеся силы, Клинт приподнялся на локтях, дотянулся до чужих губ и поцеловал жадно, настойчиво, пытаясь в один поцелуй вложить все свои сложные эмоции. В принципе, не такие уж они были и сложные. Он так и не научился расслабляться после таких выбросов адреналина самостоятельно.
Это нужно, как воздух, как свет, как самые естественные и необходимые вещи – нужен он.
– Фил. Пожалуйста, – это уже получилось совсем тихо, жалко, прямо в губы, уткнувшись своим вспотевшим лбом в его, сухой.
И когда чужие руки сильно и уверенно откидывают обратно на кровать – «Ты неисправим», – прижимают ладонями ноющие плечи, распиная его на кровати всем весом, от предвкушения сводит мышцы и пробивает крупная дрожь.
Отстранившись, Коулсон сел на пятки, сильные пальцы прошлись по бокам – по ребрам, по талии, очертили круги пальцами по втягивающемуся животу. Посмотрел сверху вниз, рубашка расстегнута – та самая рубашка, в которой он сегодня отдавал приказы Тони и Стиву, та самая, в которой отчитывался перед Фьюри, та, в которой он будет делать это снова и снова, и это так горячо и пошло, что член непроизвольно дергается под тканью боксеров. Клинт бы вернул еще галстук, но сейчас он был уже не в состоянии что-то говорить или делать – наполовину от усталости, наполовину от желания. Нет, от желания больше.
Эти три дня оказались неплохой проверкой на гибкость, и когда Коулсон развел его ноги в стороны, мышцы в паху напомнили о себе даже несмотря на цирковое прошлое и регулярные тренировки.
– Больно?
Клинт никогда не поймет, как он со своей близорукостью умудряется видеть едва закушенную губу или сведенные брови в такой темноте, но угадывает всегда, безошибочно.
– Нет. Нормально. Всё в порядке, пожалуйста, Фил.
Клинт любит боль, и Коулсон знает об этом, но сейчас они слишком устали, чтобы оговаривать это или пускаться в приключения без предупреждений. Он прав, как всегда.
Они слишком устали, чтобы растягивать это надолго, и с проникновением сразу двух пальцев Клинт вдруг вспомнил, как у него на самом деле стоит, как отчаянно ему хочется просто отпустить и сдаться своему вечному желанию быть оттраханным, грубо и пошло, насаженным, вбитым в кровать, и тут мозг отчаянно обходил слово «использованным», пытаясь сохранить остатки достоинства, но… ну, это было оно.
Чертов Фил Коулсон, который никогда не делает ему больно, если Клинт не попросит его об этом. Который всегда целует его так, как будто ничего лучше с ним за всю жизнь не случалось.
Чертов Фил Коулсон, который заставил его поверить в то, что его по-настоящему любят.
Пальцы внутри сжимаются, сдвигаются – и бедра непроизвольно подбрасывает вверх, усиливая боль в мышцах.
– Ч-черт! Еще раз.
– Простите? – Чертов Фил Коулсон, который прячет улыбку как никто другой, и толкается пальцами еще глубже и БОЖЕ
– Пожалуйста, Фил, сэр, еще раз.
– Вот так?
Это ад, наверно, с персонально выделенным для него чёртом и сковородкой, на которой всё тело извивается так, словно не он только что выбрался из мясорубки, и не он должен уже час как спать без задних ног.
– Клинт, только не порви мне опять простынь.
– Не обещаю, сэр… – теперь сведенные намертво пальцы с трудом разжимаются, освобождая ни в чем не повинную дорогую ткань постельного белья. Пот застилает глаза, дыхание срывается, каждый более-менее глубокий вдох тут же сбивается безжалостно-точным движением внутри. Движения внутри эхом отдаются по всему телу и собираются в члене, у него стоит так, что, кажется, коснись он сейчас себя, кончил бы моментально. Но трогать себя нельзя, это негласное правило, независимо от степени усталости.
Всё равно Коулсон всегда лучше знает, когда надо кончать – так, чтобы потом казалось, будто упал с крыши и выжил.
Когда пальцы исчезли, ноги сами подтянулись друг к другу и поджались в коленях, от облегчения в мышцах на лицо полезла идиотская улыбка. Которая тут же стерлась, когда Клинт почувствовал влажную от смазки руку на своем члене – рот искривился в беззвучном крике, глаза зажмурились до цветных пятен на веках. Кажется, опять изогнулся, взвиваясь мостиком над кроватью. Спина его не простит.
– Шшшш, нет, еще нельзя, – рука прошлась по всей длине раз, другой, и на самом деле это «нет, еще нельзя» – чертовски сложный приказ. Чертовский сложный, когда один сухой палец снова проникает внутрь и давит туда-куда-нужно в такт руке, еще, еще,
– Еще
сильнее
– Господи
Глубже
– ФИЛ
И в последний момент ладонь опускается вниз по члену и цепко перехватывает пальцами у основания.
Похоже, простыни всё-таки не переживут эту ночь.
– Господи, какой же ты красивый, – этот мягкий голос, вкрадчивый, всегда такой спокойный, вселяющий веру в себя, в него, во всё человечество. Искренний до неприличия, так что Клинту хочется слушать и слушать, хотя какая-то его часть всё равно никогда не верит в то, что он говорит. Черта с два он красивый, особенно после трехдневной операции, особенно с этими синяками под глазами, с синяками по всему телу, со свежими ссадинами и царапинами, и спутавшимися волосами.
Наверно, что-то в его облике всё же дало понять Коулсону, что если он не получит его член в течении нескольких секунд – простынями дело может не обойтись.
Ловя в ускользающий фокус смазывающего свой член Фила, Клинт невольно подумал, что он будет каким угодно – красивым, страшным, неисправимым, послушным, остроумным, наглым, покорным, самым лучшим – только чтобы иметь возможность видеть это снова и снова.
– Если ты заснешь на середине процесса, мне придется стать сомнофилом, потому что вряд ли я смогу остановиться, – предупредил Коулсон, наваливаясь на него всем телом, обнимая, обхватывая руками так, что от жары можно спятить. Клинт непременно что-нибудь ответил бы ему, если бы не – толчок, еще один, и чужой пах прижимается к ягодицам, так что ничего уже не надо было говорить ни сейчас, ни до скончания дней.
Это фантастическое ощущение заполненности, иррациональное счастье осознания, что это Фил – он узнал бы его по одному этому ощущению внутри, если бы его лишили всех остальных органов чувств и памяти. Только он умеет двигаться так точно, только он знает, когда надо быть мучительно-медленным, когда – вбиваться в страшном ритме, от которого Клинт всегда срывает горло и хрипит еще пару дней после.
Оставаясь глубоко внутри, Фил наклонился к губам, скользнул внутрь языком, и Клинт с радостью почувствовал, как усталость и желание перебивают нежность и осмотрительность.
– Прекратите думать, сэр, – прошептал он, откидываясь обратно на подушку, и ну надо же, ему даже удалось подмигнуть.
«Ты неисправим».
И да, вот оно. Коулсон с стоном обхватывает его, фиксирует, прижимает крепче, случайно вжимаясь пальцами в свежие синяки – и просто берет.
Не думая о нежности.
Не думая о последствиях.
Не думая о всем том, от чего Клинту не избавить его никогда – этот альтруизм, и чрезмерная забота, и опасения, и боязнь сделать лишнее движение.
По крайней мере Коулсон доверяет ему настолько, что когда Клинт говорит «Не думай» – может на время стать эгоистом.
Кажется, что больно везде – затылок, шея, виски, плечи, пальцы, ребра, живот, ноги, больно от растяжения вокруг чужого члена, больно внутри, больно от полузвериного укуса у ключицы.
Клинт любит боль, и Коулсон прекрасно знает об этом.
Он вбивается грубо, глубоко, не давая передышки, и дышит так сорвано, что Клинту хочется снова поцеловать его, но он уже даже не может просить. Он только стонет, едва слышно, выгибаясь, откидывая голову назад – потому что фантастически хорошо чувствовать влажное дыхание на шее и у линии челюсти.
Он чувствует каждый сантиметр внутрь-наружу, даже когда он вытаскивает член почти полностью, чтобы в следующую секунду одним резким движением втолкнуться обратно.
Он чувствует каждый вдох и выдох обнаженной кожей.
Он чувствует, как идеально, как правильно они двигаются вместе, дополняя, усиливая, отдавая друг другу всё, что только могут.
Он чувствует, как Коулсон запускает ладонь левой руки между его головой и подушкой, сжимает волосы и приподнимает к себе – чтобы поцеловать, пошло повторяя языком движения члена, и это так горячо, что Клинта накрывает.
– Фил, я…
– Нет, – господи, как он умудряется сохранить такой голос. – Рано.
Чертов Фил Коулсон.
– Но…
– Я сказал нет.
Это его личный ад, и персонально выделенный ему черт снова сжимает член у основания, голубые глаза горят чем-то совершенно всепоглощающим, и черные точки перед глазами в полутьме складываются в маленькие рожки.
Тело ноет так, словно его пропустили через отжим для белья. От боли, изнеможения и удовольствия не получается думать, так что Клинт просто стонет – ноет, почти воет – уже не отдавая себе отчета в том, что делает его тело. Тело обнимает ногами Коулсона и толкает его пятками вперед. Тело бьется под ним, как пойманный в ловушку зверь, и едва поднявшиеся руки тут же придавлены обратно к кровати, видимо, совсем-не-уставшими пальцами.
– Шшшш, всё в порядке. Потерпи. Еще немного.
Господи, мне нужно всего…
– Потерпи.
Коулсон ускоряется, и от мощных движений бедрами Клинт сползает чуть выше, упирается макушкой в изголовье, плечам неудобно на подушке, но теперь он не может даже пошевелиться. Черные мошки перед глазами заполонили собой всё оставшееся пространство, так что остались только чувства и хриплые выдохи где-то совсем рядом.
Впору молиться или проклинать весь свет.
Легкие горят от нехватки воздуха, но сил вдохнуть уже нет.
Чужой член, член чертового Фила Коулсона прижимает его к кровати сильнее любых захватов, толчок, толчок, еще один, мучительно нужно что-то сказать, но получается только рваный выдох.
– Дыши.
Глаза щиплет от пота и слез.
– Дыши, слышишь?
Мышцы непроизвольно сводит вокруг пульсирующего члена внутри. Толчок, еще глубже, одна рука отпускает и опускается на его член, глубже, глубже, еще, господи
– Еще чуть-чуть.
Это пытка, это нечестно, это за пределами человеческих возможностей.
Резкие толчки где-то глубоко внутри, вспотевшая кожа трется о ткань, пальцы на члене сжимают до боли, нет сил вдохнуть, как будто вторая рука лежит на горле,
лежит ли?
– Сейчас.
Еще один толчок – и тело подбрасывает вверх, поднимая двойную тяжесть, спину сводит судорогой, и в ушах отдается эхом чей-то страшный крик.
Его собственный.
Перед глазами плавают цветные пятна в молоке.
Воздух никак не желает пропихиваться в пылающие легкие.
Как будто позвоночник сломался на изгибе, тело опадает, растекается по кровати, и боль накрывает с головой. Тащит, как волна по камням, прикладывает об дно, еще и еще – Клинт чувствует, как Фил вбивается еще раз, слишком жестко даже для него, и кончает, молча, впиваясь зубами в упругую кожу на плече.
Потом он будет очень долго извиняться, за всё – за каждый синяк, за каждый укус, за каждый грубый толчок – но сейчас Клинт готов был канонизировать этого человека за то, каким потрясающе разбитым, использованным и любимым он себя чувствует.
Любимым.
От их хриплого дыхания, одного на двоих, в спальне стало душно. Блаженство снизошло плавно, кружась, как кленовый осенний лист, и накрыло их невидимым одеялом. Всё было так правильно, что не хотелось шевелиться, не хотелось говорить, не хотелось дышать, не хотелось жить.
Его личное маленькое блаженство зародилось где-то в районе живота и растеклось по всему телу, вымывая боль, усталость и измождение, оставляя только – спокойствие.
– Хей.
Клинт улыбнулся в ответ, едва заметно, боясь нарушить эту потрясающую гармонию. Осторожно открыл глаза.
Усталый взгляд, самое красивое на свете лицо, мягкие губы. Соленый привкус.
– Кажется, я прокусил…
– Плевать. Эй. Хватит думать. Слышишь?
– Как ты? – поднявший голову Коулсон смотрел вот так, как смотрит всегда, как будто хочет спрятать в себе и защитить от всего мира. Его, профессионального убийцу, самого лучшего в мире лучника, натренированного солдата, как будто он его ребенок или какой-то диковинный цветок.
Клинт улыбнулся и закрыл глаза.
– Идеально.
обзорам
Простите, я не могу долго жить без ОТП
Название: Предел
Автор: Йож во фраке
Фандом: Мстители
Пейринг: Коулсон/Бартон
Рейтинг: NC-17
Размер: 2356
Жанр: PWP!
Описание: после трехдневной операции на жаре, едва держась на ногах от усталости и обезвоживания, с покрасневшими ноющими от напряжения глазами, с болью в ребрах и в левом колене - лучше просто доползти до кровати и расслабиться. Это было бы логично по всем правилам биологии, анатомии и физиологии. И уж точно не должно было получиться так, что уставшее тело цепляется за другое из последних сил, прижимая к себе, притягивая так, как будто в следующую секунду его отнимут, и никогда больше, никогда и нигде.
Предупреждения: в наличии намеки на доминирование. Но намеки. Но на доминирование. Я скоро, наверно, в предупреждениях к своим фикам буду выносить уже их отсутствие
Песня важна, потому что она идеальная.
читать дальшеВсех с детства учили, что естественные потребности удовлетворяются в первую очередь. Хочется есть – ешь, хочется пить – пей, хочется спать – спи. Организм знает тебя гораздо лучше, чем ты сам, и если твое тело всеми рецепторами дает тебе понять, что оно устало – тебе лучше просто доползти до кровати и расслабиться.
После трехдневной операции на жаре, едва держась на ногах от усталости и обезвоживания, с покрасневшими ноющими от напряжения глазами, с болью в ребрах и в левом колене (чертов ублюдок, надо было всё-таки добить его сразу), с въевшейся в волосы пылью, от которой не избавил быстрый душ на базе, с гудящей от отчетов и допросов головой – да. Лучше просто, ну, доползти до кровати. И расслабиться. Вытянуть ноги. Закрыть глаза. Глубоко вдохнуть – и позволить организму самому погрузиться в спокойную сонную эйфорию.
Это было бы логично по всем правилам биологии, анатомии и физиологии.
И уж точно не должно было получиться так, что уставшее тело цепляется за другое из последних сил, прижимая к себе, притягивая так, как будто в следующую секунду его отнимут, и никогда больше, никогда и нигде.
– Фил.
– Я здесь, всё в порядке, – успокаивающе где-то совсем рядом, кровать изгибается под упором локтей, ноздри щекочет смывшийся запах его одеколона и не смывающийся запах крови. Он тоже устал, ему тоже нужно отдохнуть, просто отпусти его и расслабься, выдохни это скручивающее напряжение, оно совсем ни к чему сейчас...
Поясница против воли выгибается вверх, до боли в измученной спине, и усталость непостижимым образом наслаивается на отчаянную необходимость – хочу, сейчас, немедленно, господи, фил, пожалуйста, ПРОСТО ТРАХНИ МЕНЯ.
Если как-нибудь извлечь из-под их кожи весь въевшийся порох, на один выстрел хватит.
– Фил!
Он и сам не знает, что он хочет сказать, перед глазами роятся маленькие черные мошки, почти неразличимые в полумраке спальни. Мышцы шеи не в силах больше держать голову приподнятой, затылок опускается обратно на подушку. В руках такая слабость, как будто только проснулся – и кулак толком не сжать, ткань рубашки выскальзывает из пальцев, но отпускать страшно.
Теплая успокаивающая тяжесть сверху чуть сдвигается, чужие губы касаются кожи и волос за ухом.
– Шшшш. Всё в порядке.
Теплая успокаивающая тяжесть везде, грудь, живот, бедра, ноги, прижимает надежно и крепко – не бойся, не отпущу. Не отпустит. Может быть, он и сам отрубится через пару минут, потому что это у Бартона было целых полчаса на отдых на двадцать восьмом часу операции, а куратор такой роскоши не удостаивается – может быть, он и сам отрубится, но и тогда не отпустит, потому что это он.
С этим Коулсоном всегда так – сначала ты его не замечаешь, а потом ты уже вляпался по пояс, по уши, по самую макушку. И сердце болит, как у гребаного Гринча, и господи, прошло уже полтора года, ну не бывает же так, чтобы каждый раз как будто…
– Бартон, посмотри на меня.
Вспомнить, где глаза, вспомнить, как они открываются…
– Клинт.
Открыть, усилием мысли разогнать мошек.
Голубые глаза не должны быть видны при таком освещении, он точно знает это, он снайпер – но он видит их прекрасно. В глазах усталость пополам с заботой. Нет, заботы больше.
Теплая рука ложится на лоб.
– Тебе надо отдохнуть. Ты не спал часов сорок.
– Я могу…
– Я знаю, что ты можешь и больше, но это не отменяет того факта, что ты устал.
Клинт почувствовал, как хриплый смех пробирается из грудной клетки почти против воли.
– Посмотри на меня. Я сейчас всё равно уже не засну. Если я… если ты не хочешь, я просто пойду в ванну и... – слова оборвались вместе с мощным движением бедрами приподнявшего брови Коулсона, вполне убедительно дающего понять – хочет, еще как хочет.
Воистину безграничны возможности человеческого тела.
Собрав оставшиеся силы, Клинт приподнялся на локтях, дотянулся до чужих губ и поцеловал жадно, настойчиво, пытаясь в один поцелуй вложить все свои сложные эмоции. В принципе, не такие уж они были и сложные. Он так и не научился расслабляться после таких выбросов адреналина самостоятельно.
Это нужно, как воздух, как свет, как самые естественные и необходимые вещи – нужен он.
– Фил. Пожалуйста, – это уже получилось совсем тихо, жалко, прямо в губы, уткнувшись своим вспотевшим лбом в его, сухой.
И когда чужие руки сильно и уверенно откидывают обратно на кровать – «Ты неисправим», – прижимают ладонями ноющие плечи, распиная его на кровати всем весом, от предвкушения сводит мышцы и пробивает крупная дрожь.
Отстранившись, Коулсон сел на пятки, сильные пальцы прошлись по бокам – по ребрам, по талии, очертили круги пальцами по втягивающемуся животу. Посмотрел сверху вниз, рубашка расстегнута – та самая рубашка, в которой он сегодня отдавал приказы Тони и Стиву, та самая, в которой отчитывался перед Фьюри, та, в которой он будет делать это снова и снова, и это так горячо и пошло, что член непроизвольно дергается под тканью боксеров. Клинт бы вернул еще галстук, но сейчас он был уже не в состоянии что-то говорить или делать – наполовину от усталости, наполовину от желания. Нет, от желания больше.
Эти три дня оказались неплохой проверкой на гибкость, и когда Коулсон развел его ноги в стороны, мышцы в паху напомнили о себе даже несмотря на цирковое прошлое и регулярные тренировки.
– Больно?
Клинт никогда не поймет, как он со своей близорукостью умудряется видеть едва закушенную губу или сведенные брови в такой темноте, но угадывает всегда, безошибочно.
– Нет. Нормально. Всё в порядке, пожалуйста, Фил.
Клинт любит боль, и Коулсон знает об этом, но сейчас они слишком устали, чтобы оговаривать это или пускаться в приключения без предупреждений. Он прав, как всегда.
Они слишком устали, чтобы растягивать это надолго, и с проникновением сразу двух пальцев Клинт вдруг вспомнил, как у него на самом деле стоит, как отчаянно ему хочется просто отпустить и сдаться своему вечному желанию быть оттраханным, грубо и пошло, насаженным, вбитым в кровать, и тут мозг отчаянно обходил слово «использованным», пытаясь сохранить остатки достоинства, но… ну, это было оно.
Чертов Фил Коулсон, который никогда не делает ему больно, если Клинт не попросит его об этом. Который всегда целует его так, как будто ничего лучше с ним за всю жизнь не случалось.
Чертов Фил Коулсон, который заставил его поверить в то, что его по-настоящему любят.
Пальцы внутри сжимаются, сдвигаются – и бедра непроизвольно подбрасывает вверх, усиливая боль в мышцах.
– Ч-черт! Еще раз.
– Простите? – Чертов Фил Коулсон, который прячет улыбку как никто другой, и толкается пальцами еще глубже и БОЖЕ
– Пожалуйста, Фил, сэр, еще раз.
– Вот так?
Это ад, наверно, с персонально выделенным для него чёртом и сковородкой, на которой всё тело извивается так, словно не он только что выбрался из мясорубки, и не он должен уже час как спать без задних ног.
– Клинт, только не порви мне опять простынь.
– Не обещаю, сэр… – теперь сведенные намертво пальцы с трудом разжимаются, освобождая ни в чем не повинную дорогую ткань постельного белья. Пот застилает глаза, дыхание срывается, каждый более-менее глубокий вдох тут же сбивается безжалостно-точным движением внутри. Движения внутри эхом отдаются по всему телу и собираются в члене, у него стоит так, что, кажется, коснись он сейчас себя, кончил бы моментально. Но трогать себя нельзя, это негласное правило, независимо от степени усталости.
Всё равно Коулсон всегда лучше знает, когда надо кончать – так, чтобы потом казалось, будто упал с крыши и выжил.
Когда пальцы исчезли, ноги сами подтянулись друг к другу и поджались в коленях, от облегчения в мышцах на лицо полезла идиотская улыбка. Которая тут же стерлась, когда Клинт почувствовал влажную от смазки руку на своем члене – рот искривился в беззвучном крике, глаза зажмурились до цветных пятен на веках. Кажется, опять изогнулся, взвиваясь мостиком над кроватью. Спина его не простит.
– Шшшш, нет, еще нельзя, – рука прошлась по всей длине раз, другой, и на самом деле это «нет, еще нельзя» – чертовски сложный приказ. Чертовский сложный, когда один сухой палец снова проникает внутрь и давит туда-куда-нужно в такт руке, еще, еще,
– Еще
сильнее
– Господи
Глубже
– ФИЛ
И в последний момент ладонь опускается вниз по члену и цепко перехватывает пальцами у основания.
Похоже, простыни всё-таки не переживут эту ночь.
– Господи, какой же ты красивый, – этот мягкий голос, вкрадчивый, всегда такой спокойный, вселяющий веру в себя, в него, во всё человечество. Искренний до неприличия, так что Клинту хочется слушать и слушать, хотя какая-то его часть всё равно никогда не верит в то, что он говорит. Черта с два он красивый, особенно после трехдневной операции, особенно с этими синяками под глазами, с синяками по всему телу, со свежими ссадинами и царапинами, и спутавшимися волосами.
Наверно, что-то в его облике всё же дало понять Коулсону, что если он не получит его член в течении нескольких секунд – простынями дело может не обойтись.
Ловя в ускользающий фокус смазывающего свой член Фила, Клинт невольно подумал, что он будет каким угодно – красивым, страшным, неисправимым, послушным, остроумным, наглым, покорным, самым лучшим – только чтобы иметь возможность видеть это снова и снова.
– Если ты заснешь на середине процесса, мне придется стать сомнофилом, потому что вряд ли я смогу остановиться, – предупредил Коулсон, наваливаясь на него всем телом, обнимая, обхватывая руками так, что от жары можно спятить. Клинт непременно что-нибудь ответил бы ему, если бы не – толчок, еще один, и чужой пах прижимается к ягодицам, так что ничего уже не надо было говорить ни сейчас, ни до скончания дней.
Это фантастическое ощущение заполненности, иррациональное счастье осознания, что это Фил – он узнал бы его по одному этому ощущению внутри, если бы его лишили всех остальных органов чувств и памяти. Только он умеет двигаться так точно, только он знает, когда надо быть мучительно-медленным, когда – вбиваться в страшном ритме, от которого Клинт всегда срывает горло и хрипит еще пару дней после.
Оставаясь глубоко внутри, Фил наклонился к губам, скользнул внутрь языком, и Клинт с радостью почувствовал, как усталость и желание перебивают нежность и осмотрительность.
– Прекратите думать, сэр, – прошептал он, откидываясь обратно на подушку, и ну надо же, ему даже удалось подмигнуть.
«Ты неисправим».
И да, вот оно. Коулсон с стоном обхватывает его, фиксирует, прижимает крепче, случайно вжимаясь пальцами в свежие синяки – и просто берет.
Не думая о нежности.
Не думая о последствиях.
Не думая о всем том, от чего Клинту не избавить его никогда – этот альтруизм, и чрезмерная забота, и опасения, и боязнь сделать лишнее движение.
По крайней мере Коулсон доверяет ему настолько, что когда Клинт говорит «Не думай» – может на время стать эгоистом.
Кажется, что больно везде – затылок, шея, виски, плечи, пальцы, ребра, живот, ноги, больно от растяжения вокруг чужого члена, больно внутри, больно от полузвериного укуса у ключицы.
Клинт любит боль, и Коулсон прекрасно знает об этом.
Он вбивается грубо, глубоко, не давая передышки, и дышит так сорвано, что Клинту хочется снова поцеловать его, но он уже даже не может просить. Он только стонет, едва слышно, выгибаясь, откидывая голову назад – потому что фантастически хорошо чувствовать влажное дыхание на шее и у линии челюсти.
Он чувствует каждый сантиметр внутрь-наружу, даже когда он вытаскивает член почти полностью, чтобы в следующую секунду одним резким движением втолкнуться обратно.
Он чувствует каждый вдох и выдох обнаженной кожей.
Он чувствует, как идеально, как правильно они двигаются вместе, дополняя, усиливая, отдавая друг другу всё, что только могут.
Он чувствует, как Коулсон запускает ладонь левой руки между его головой и подушкой, сжимает волосы и приподнимает к себе – чтобы поцеловать, пошло повторяя языком движения члена, и это так горячо, что Клинта накрывает.
– Фил, я…
– Нет, – господи, как он умудряется сохранить такой голос. – Рано.
Чертов Фил Коулсон.
– Но…
– Я сказал нет.
Это его личный ад, и персонально выделенный ему черт снова сжимает член у основания, голубые глаза горят чем-то совершенно всепоглощающим, и черные точки перед глазами в полутьме складываются в маленькие рожки.
Тело ноет так, словно его пропустили через отжим для белья. От боли, изнеможения и удовольствия не получается думать, так что Клинт просто стонет – ноет, почти воет – уже не отдавая себе отчета в том, что делает его тело. Тело обнимает ногами Коулсона и толкает его пятками вперед. Тело бьется под ним, как пойманный в ловушку зверь, и едва поднявшиеся руки тут же придавлены обратно к кровати, видимо, совсем-не-уставшими пальцами.
– Шшшш, всё в порядке. Потерпи. Еще немного.
Господи, мне нужно всего…
– Потерпи.
Коулсон ускоряется, и от мощных движений бедрами Клинт сползает чуть выше, упирается макушкой в изголовье, плечам неудобно на подушке, но теперь он не может даже пошевелиться. Черные мошки перед глазами заполонили собой всё оставшееся пространство, так что остались только чувства и хриплые выдохи где-то совсем рядом.
Впору молиться или проклинать весь свет.
Легкие горят от нехватки воздуха, но сил вдохнуть уже нет.
Чужой член, член чертового Фила Коулсона прижимает его к кровати сильнее любых захватов, толчок, толчок, еще один, мучительно нужно что-то сказать, но получается только рваный выдох.
– Дыши.
Глаза щиплет от пота и слез.
– Дыши, слышишь?
Мышцы непроизвольно сводит вокруг пульсирующего члена внутри. Толчок, еще глубже, одна рука отпускает и опускается на его член, глубже, глубже, еще, господи
– Еще чуть-чуть.
Это пытка, это нечестно, это за пределами человеческих возможностей.
Резкие толчки где-то глубоко внутри, вспотевшая кожа трется о ткань, пальцы на члене сжимают до боли, нет сил вдохнуть, как будто вторая рука лежит на горле,
лежит ли?
– Сейчас.
Еще один толчок – и тело подбрасывает вверх, поднимая двойную тяжесть, спину сводит судорогой, и в ушах отдается эхом чей-то страшный крик.
Его собственный.
Перед глазами плавают цветные пятна в молоке.
Воздух никак не желает пропихиваться в пылающие легкие.
Как будто позвоночник сломался на изгибе, тело опадает, растекается по кровати, и боль накрывает с головой. Тащит, как волна по камням, прикладывает об дно, еще и еще – Клинт чувствует, как Фил вбивается еще раз, слишком жестко даже для него, и кончает, молча, впиваясь зубами в упругую кожу на плече.
Потом он будет очень долго извиняться, за всё – за каждый синяк, за каждый укус, за каждый грубый толчок – но сейчас Клинт готов был канонизировать этого человека за то, каким потрясающе разбитым, использованным и любимым он себя чувствует.
Любимым.
От их хриплого дыхания, одного на двоих, в спальне стало душно. Блаженство снизошло плавно, кружась, как кленовый осенний лист, и накрыло их невидимым одеялом. Всё было так правильно, что не хотелось шевелиться, не хотелось говорить, не хотелось дышать, не хотелось жить.
Его личное маленькое блаженство зародилось где-то в районе живота и растеклось по всему телу, вымывая боль, усталость и измождение, оставляя только – спокойствие.
– Хей.
Клинт улыбнулся в ответ, едва заметно, боясь нарушить эту потрясающую гармонию. Осторожно открыл глаза.
Усталый взгляд, самое красивое на свете лицо, мягкие губы. Соленый привкус.
– Кажется, я прокусил…
– Плевать. Эй. Хватит думать. Слышишь?
– Как ты? – поднявший голову Коулсон смотрел вот так, как смотрит всегда, как будто хочет спрятать в себе и защитить от всего мира. Его, профессионального убийцу, самого лучшего в мире лучника, натренированного солдата, как будто он его ребенок или какой-то диковинный цветок.
Клинт улыбнулся и закрыл глаза.
– Идеально.
обзорам
@темы: Рейтинг: NC-17, Phil Coulson, Clint "Hawkeye" Barton, Fanfiction
-
-
14.06.2014 в 23:13Я даже дыхание задерживала то и дело, пока читала.
-
-
14.06.2014 в 23:36Вот ты скажи мне - надо писать предупреждения?
-
-
14.06.2014 в 23:42Текст прекрасен и очень эмоционален, так что все, в него вложенное, очень ярко чувствуется)
-
-
14.06.2014 в 23:50Надо в любом случае, важно это или нет, это всё-таки кинк, а о кинках предупреждают, потому что каждый кинк, как мы знаем, чей-то сквик.
-
-
14.06.2014 в 23:59В этом конкретном фике все очень органично, и меня ничего не сквикает)
-
-
15.06.2014 в 00:14Йож во фраке, спасибо!
-
-
15.06.2014 в 00:14*сохранила в папочку*
-
-
15.06.2014 в 15:41-
-
15.06.2014 в 16:02-
-
15.06.2014 в 16:33-
-
15.06.2014 в 17:22Йожичек, спасибо тебе за эту прекрасную горячую вещь, бьешь точно по кинакам. Контрольным в голову стала расстегнутая рубашка..
-
-
15.06.2014 в 17:59-
-
15.06.2014 в 20:17Спасибо за такую радость во время сессии=)
-
-
15.06.2014 в 20:25-
-
16.06.2014 в 13:29-
-
16.06.2014 в 19:49Фил
– Если ты заснешь на середине процесса, мне придется стать сомнофилом, потому что вряд ли я смогу остановиться,
По-моему, отличный задел для второй части
А вообще, конечно, не в жару такое читать, за бортом +30, а у меня тут... страшно сказать, сколько, после такого-то секса.
Это было очень круто.
-
-
16.06.2014 в 20:30чуточку цитат
Если я когда-то что-то говорила про твою порнуху, беру все слова назад и молю о прощении. =)
-
-
17.06.2014 в 23:09Алатау, А вообще, конечно, не в жару такое читать, за бортом +30, а у меня тут... страшно сказать, сколько, после такого-то секса.
У нас сегодня было 6 градусов и град, чем же еще греться
arafrael, что ты могла говорить про мою порнуху? Если бы ты что-то говорила, я бы запомнила Т_Т
Спасибо тебе, чудо.
фраза, вырванная откуда-то и подсознания где она ждала, момента, чтобы быть произнесенной/прочитанной/услышанной. И вот - это есть. Она была много раз, но в первый раз поняла я только сейчас.
Самая большая удача - если это ловится и получается передать. Ну и понимаешь, если ты поймала на лету - значит, мысли сходятся и на одной волне. Это космос.
-
-
02.10.2014 в 16:42-
-
02.10.2014 в 22:56