Die Hölle muss warten
Название: I've Got You Deep Inside My Soul.
Автор: Йож во фраке
Пейринг: Коулсон/Бартон
Рейтинг: NC-17
Предупреждение: легкое ООС, объясняющееся тем, что Фил еще не укрепился в своем образе "завораживающего бесстрастностью тотема" (с)
Многабукоф.
1Она сказала, что так больше продолжаться не может. Что она устала. Что он забыл, как они мечтали быть просто вместе, как делили каждую секунду на двоих. Она сказала, что она и так слишком долго ждала, когда же он снова вспомнит о ней. Что его новая должность сделала их счастье невозможным, что для него работа всегда стоит на первом месте, что она всего лишь хотела быть любимой. Что он её предал, сам того, может быть, не желая.
В общем, она озвучила абсолютно все шаблонные фразы, которые звучат в таких случаях в фильмах, когда женщина с отчаянно страдающими глазами пытается достучаться до своего мужчины, пришедшего снова в час ночи изможденным и отчаянно непонимающим претензий. Обычно в фильмах такая незавидная участь отводится честным полицейским или частным детективам.
После всего этого она сочла нужным добавить, что она его не винит, но пусть и он не винит её за то, что её хрупкие плечи оказались неприспособленными для тяжести ответственности, предназначенной для двоих. Вот так, дословно. Оставила ему свой комплект ключей от его квартиры, картинно обернулась на прощанье – в свой любимый ракурс, три четверти – и дрогнувшим голосом пожелала удачи.
Он не мог избавиться от ощущения, что, пока его не было, она проиграла эту сцену неоднократно, прикидывая, как лучше встать, что лучше сказать и где поставить свет. Нет, конечно, она была умна, образованна, красива, остроумна, весьма неплоха в постели, у неё не было орды болеющих родственников, и она к нему серьезно что-то испытывала, хотя он на протяжении всей своей жизни (и сейчас особенно) ни на йоту не верил, что может быть хоть чем-то хоть кому-то привлекательным. Единственное, в чем её можно было упрекнуть – страсть к излишней театрализации даже самых незначительных жизненных эпизодов.
Он не был уверен, что проникся глубиной драмы. Может быть, она уже считала себя его женой – женой тридцатипятилетнего тихого профессионального служащего, переведенного в отдел с грифом особой секретности. В реальности они не прожили вместе и двух месяцев, и всё это время он постепенно убеждался, что не создан для семейной жизни. Среди порожденных природной скромностью мыслей о своей неполноценности периодически мелькали мысли вроде такой: в конце концов, если ему действительно больше удовольствия доставляет допоздна планировать с шефом операцию обезвреживания особо опасного преступника, почему он должен делать вид, что виноват перед ней? Его вина разве что в том, что он никогда не давал ей понять, что он обо всём этом думает.
Врожденная интеллигентность. Безукоризненная вежливость и уважение к женщине. К любой.
Джентльменский набор.
- Сэр?
Коулсон поднял голову, губы машинально растянулись в привычной вежливой улыбке. На общем фоне из музыки, голосов и прочего шума трудно было понять, кто к нему обращается. Рыжий молодой бармен за стойкой шагнул еще ближе, сочувственно кивнул в сторону пустеющего бокала:
- Еще?
- Это бесполезно, у меня никогда не получается запьянеть, - зачем-то поставил бармена в известность Коулсон, не убирая с лица улыбку. – С таким же успехом я мог придти в театр или в зоопарк.
Бармен оказался понятливый, развел руками:
- Считайте, что выбрали нечто среднее.
Коулсон оглянулся через плечо. Он сам толком не мог сказать, почему пошел сюда, в театре ему было бы комфортнее. Но там надо отрешаться от своей реальной жизни и следить за ненастоящей, а он сейчас на такой подвиг был не готов. Да и потом, наверно, это уже заложено на каком-то генетическом уровне – после разрыва отношений идти в бар и пить. Такая вот общечеловеческая традиция.
Первый за долгое время выходной он проводит в гордом одиночестве.
Музыка сменилась, изменились движения танцующей толпы юных и тех, кто отчаянно пытался таковыми казаться. Коулсон, никогда не выпускающий из головы основополагающую мысль о постоянном самосовершенствовании, прогонял все свои эмоции через привычную программу «Сам себе психотерапевт», и неизменно приходил к одному и тому же выводу – в идеале никаких эмоций вообще быть не должно. Если он хочет стать настоящим профессионалом, в нем должен восторжествовать рационалист.
Пытаясь убедить его, что он не плохой человек, она хотела убедить его в обратном. Она всегда что-то имела в виду, смысл прятался в смысле, как одна русская матрёшка в другой, и так – до бесконечности. Впервые Коулсон подумал о том, что, может быть, это не она, а он устал. Может быть, он имел право устать.
Если всё то время, пока она это говорила, он продумывал, как расставить мебель в выделенной ему в связи с переводом в другой отдел комнатке, значит ли это, что он плохой человек?
Из вялого облака мыслей, одолевающих его скорее по присущей моменту необходимости, снова пришлось возвращаться на землю – заговорили с соседнего места, совсем рядом:
- Слушай, я долго прикидывал, что тебе сказать, но все варианты были какими-то либо пошлыми, либо скучными. Так что давай просто сделаем вид, что я уже что-то сказал.
Упражняющийся в проницательности Коулсон, не отрывая глаз от столешницы, за полсекунды набросал себе примерный портрет. Голос мягкий, но с хрипотцой, судя по выговору – северные штаты; лет двадцать пять, необразованная семья, приоритет грубой силы, врожденная уверенность в собственной неотразимости. У воображаемого портрета были лукавые глаза и привычка смотреть исподлобья.
- Я не вовремя, да? – сочувственно уточнил голос, приблизившись. Только тут Коулсону пришло в голову, что обращаются к нему. Он удивленно посмотрел на соседа и мысленно поставил себе пять – сосед смотрел исподлобья как раз такими вот щенячьими глазищами.
- Это вы мне? – уточнил Коулсон, рассматривая забавного человека. Нет, постарше, но тридцати нет. Примерно одного с ним роста. Загорелая кожа, стилизованная ковбойская шляпа; мощная шея, сильные плечи и руки выставлены напоказ. Странное впечатление – как будто видишь плюшевого мишку-бодибилдера.
- К тебе редко пристают в барах, да? - усмехнулся парень.
Улыбка ребяческая, но выражение лица и интонации чуть более серьезные и проникновенные, чем этого требует место.
- Вообще никогда, - неожиданно для самого себя признался Коулсон. В жизни его предпочитали не замечать, он год за годом совершенствовался в умении быть невидимкой. «Сам себе психотерапевт» уверенно причислял эту способность к профессиональным плюсам.
- Чтобы тебе было комфортнее – я тоже крайне редко к кому-то подсаживаюсь, - доверительно заметил парень. «Обычно подсаживаются ко мне» осталось невысказанным, но очевидным.
Взгляд Коулсона зацепился за уходящую под черную майку татуировку под ключицей - виднелся только маленький треугольник неровной формы. На запястьях кожаные браслеты. Парень повернулся помахать бармену, в правом ухе сверкнула серьга.
«Дьявольски везет» - обреченно подумал Коулсон, и на всякий случай уточнил, привычно не желая никого обидеть:
- Я вообще не по этой части.
- Я знаю, - как ни в чем не бывало ответил парень. – Поэтому и подошел. Клинт Бартон.
- Фил Коулсон.
- Так тебя угостить?
- Нет, мне, пожалуй, хватит.
Из-за своей привычной замкнутости Коулсон априори питал недоверие ко всем, кто всё-таки пытался достучаться до него из внешнего мира, но забавный мишка в ковбойской шляпе странным образом располагал к общению. Даже несмотря на серьгу в правом ухе.
Мишка Клинт Бартон заказал себе мохито и поинтересовался так, будто знал Коулсона уже всю жизнь:
- Тебя уволили?
- С чего ты взял?
- Ты не похож на тех, для кого подобное времяпровождение – привычный способ расслабиться после работы, - глаза смотрели по-доброму, без намека на кокетство. Коулсон почувствовал непривычное желание один вечер побыть простым человеком, одним из тысяч других, к которым изредка подсаживаются просто чтобы поговорить, которых хотя бы просто замечают при встрече.
Почему-то это чувство было предательски похоже на благодарность.
- Нет, меня как раз повысили. Это не понравилось моей девушке, история банальна до невозможности.
Бартон наклонился к стойке и заглянул снизу вверх в лицо Коулсона. Поджал губы:
- Без обид, но ты не выглядишь сильно расстроенным.
- Наверно это потому, что я не сильно расстроен.
Клинт помолчал, потом вдруг поднял руки:
- Я так понимаю, непринужденный диалог не клеится, а о погоде мне говорить как-то не комильфо, - интонация неуловимо изменилась. – Я мог бы и дальше пытаться до тебя достучаться, но ты – большая черепаха, уходящая в непроницаемый домик при малейшем беспокойстве. Я вижу внутри человека, чувствующего, думающего, эмоционального человека, которого приучили быть профессионалом. Я не буду пытаться пробиться через эти невидимые стены, если ты мне скажешь, что на всем белом свете у тебя есть человек – хотя бы один человек! – с которым ты бываешь откровенен и свободен. Разговаривая с которым, ты не обдумываешь каждого слово, каждый свой жест, не пытаешься уйти обратно в себя, повесив табличку «вернусь не скоро». Есть?
«Скажи что есть», - тут же посоветовал Коулсону внутренний голос, отложивший обсуждение такой нехарактерной для незнакомых людей манеры общения на потом. Надо было отвечать, что есть, но Коулсон вдруг всерьез задумался над заданным вопросом, и затянувшаяся пауза сама стала ответом.
Странно, об этом он никогда не думал. Действительно нет.
Ни одного.
- А это обязательно?..
Клинт улыбнулся так искренне, как будто вытянул счастливый лотерейный билет. Залпом допил мохито, сполз с высокого барного стула.
- Ты на чем?
- На машине, - ответил еще не вполне пришедший в себя от осознания одиночества Коулсон.
- Оставить можешь?
- Зачем?
- Пошли, кое-что покажу.
- Клинт, я же сказал… - устало начал Коулсон, но Бартон его перебил:
- Слушай, я серьезно выгляжу таким озабоченным? Или ты тоже считаешь, что у всех геев главная задача – заманить кого-нибудь в подворотню и изнасиловать?
- Нет, только у тех, которые подсаживаются к незнакомым людям в барах и пытаются их напоить.
- Я буду держать себя в руках, - пряча улыбку, пообещал Бартон.
Конечно, он бы никуда не пошел. Это было совершенно не в его привычках, время было позднее, надо было возвращаться домой, завтра с утра предстояло ответственное совещание. Но обычный Коулсон и не заговорил бы с таким странным типом, больше всего похожим на полицейского под прикрытием, исполняющего роль псевдоковбоя.
На улице было так свежо и прохладно, что Фил на секунду замер, с закрытыми глазами вдыхая ночной воздух. Вот сейчас еще можно уйти, - подумал он. Извиниться, поблагодарить за компанию и вернуться на круги своя.
- Ну что, поедешь? – поинтересовался голос Клинта где-то неподалеку. Постепенно привыкающий к уличному освещению Коулсон заметил большой тускло блестящий в свете фонарей мотоцикл, и понял, что на круги своя можно вернуться и чуть позже.
- Aprilia RSV 1000 R Factory, - оживленно включился в беседу живущий в нем подросток, так и не разлюбивший играть в машинки. – Восемнадцать литров, резерв четыре. До трехсот километров в час. Впечатляет.
По бокам великолепного зверя желтели блестящие вставки, гладкое кожаное сиденье безмолвно приглашало сесть прямо сейчас и погнать неважно куда, лишь бы быстро и шумно.
- Разбираешься в мотоциклах? – отозвался голосом такого же подростка Бартон.
- Обожаю мотоциклы.
- Тогда почему ездишь на Акуре?
Вопрос поставил Коулсона в тупик. На службе упоминать о своей маленькой страсти он не решался, а никого больше в его жизни это не интересовало. Машина была выдана еще в связи с повышением на прошлом месте работы, была в целом неплоха, не капризна и удобна. Но вряд ли это можно было назвать основной причиной, почему он до сих пор не исполнил свою детскую мечту, хотя давно уже имел такую возможность.
Наверно, он ездил на Акуре по той же причине, по которой жил с миловидной умной женщиной, испытывая к обеим примерно одинаковые чувства, как бы цинично это ни звучало.
Что-то поменялось в мозгах у Коулсона. Посмотрев на стоявшую неподалеку машину, он сунул вынутые было ключи обратно в карман и повернулся к Клинту:
- Подбросишь?
- Легко, - просиял Бартон. – Классные джинсы, кстати.
- Спасибо.
Понимание, что Бартон только при нем выпил мохито, и неизвестно еще чем занимался до их встречи, пришло позже. Примерно тогда же, когда опьяненный скоростью и свистящим в ушах ветром Коулсон наконец задумался, как он будет потом возвращаться до машины и во сколько это будет. Еще более насущным оказался такой, казалось бы, незначительный вопрос – как держаться? Интуиция и правила безопасности подсказывали «за пояс», но Коулсона этот вариант смущал, и даже мелькнула неловкая мысль, а не для этого ли Клинт его потащил. После пары особо крутых поворотов он плюнул на смущение и обнял Клинта за талию. Тут, наверно, каким-то странным способом подействовал виски – стало на удивление спокойно, и отчаянно всё равно, чем это всё закончится. Ну не убьют же его, в самом деле.
Когда Коулсон окончательно запутался в ночном маршруте и пришел к выводу, что сам отсюда не выберется вовек, они наконец остановились. Судя по попадающимся последние несколько минут всё чаще промзонам, эта часть Нью-Йорка была малонаселенной, и среди населения этого ходить ночью не рекомендовалось. В ноздри пробирался далекий, но весьма настойчивый запах рыбы.
Хотя света тут почти не было, Клинт уверенно пошел куда-то по лабиринтам из заборов и кустов, потом придержал за собой невысокую незаметную дверь, впуская Фила в подъезд, и они стали подниматься в инфернальном освещении горящей где-то слишком высоко одинокой энергосберегающей лампы.
- Самое время спросить, куда и зачем я с тобой иду, - задумчиво нарушил тишину подъема Коулсон, рассматривая исписанные живописными граффити стены.
- Мне кажется, тебе надо спрашивать об этом себя.
В каком-то смысле он стал заложником. Ночью из этих трущоб не выберешься, придется просить Клинта отвезти его обратно. Или ждать до утра.
Заметив замурованное окно, Фил остановился. Едва освещенный, заложенный проем представлял собой довольно жуткое зрелище.
- Что это?
Бартон спустился к нему на лестничный пролет, встал рядом.
- Во всех заброшенных зданиях замуровывают двери и первые несколько этажей. Иначе тут было бы слишком много криминальной молодежи и бездомных.
- …ты привел меня в заброшенное здание? – повернувшись к нему лицом, без выражения поинтересовался Коулсон. Не то чтобы это очень взволновало, если что – за себя он постоять сможет. Но это по меньшей мере странно, особенно если уверения в добрых намерениях правдивы.
Клинт в полумраке блеснул улыбкой из-под шляпы и продолжил подъем. Обретший равнодушие Коулсон послушно пошел следом.
- А как мы тогда вошли?
- Прямо сквозь стену. Абра-кадабра.
Он пытался считать этажи, но сбился где-то на семнадцатом. На каждой площадке выходили по две двери – одни взломанные, другие покосившиеся, третьи и вовсе выбитыми валялись на лестнице. Наконец, когда никогда не жаловавшийся на свою спортподготовку Фил уже начал подумывать о том, не попросить ли о минутной передышке у бодро прыгающего впереди Бартона, они вышли на очередной этаж, оказавшийся последним – выше лестница была перекрыта решеткой. Клинт открыл единственную выходящую сюда незапертую расписанную теми же граффити дверь, повернулся к Коулсону. Негромко сказал:
- Закрой глаза.
Великолепно. Просто потрясающе, - ехидно прокомментировал внутренний голос. В любом другом случае это была бы последняя просьба, которую Коулсон выполнил бы в такой ситуации, но сейчас почему-то послушно закрыл глаза. Благо что разницы в такой абсолютной темноте всё равно не было.
- А откуда я могу быть уверен, что ты не столкнешь меня с крыши? – поинтересовался он так же негромко, прислушиваясь к шумящей в ушах крови и потихоньку придерживая вдохи, чтобы восстановить сбитое долгим подъемом дыхание. Промокшая рубашка неприятно липла к шее и плечам.
- А зачем мне это делать, если я сегодня впервые тебя увидел? – резонно возразил Клинт совсем рядом, потом осторожно взял его одной рукой под правый локоть, другой за левое плечо и прежде, чем Коулсон начал вырываться с криками «Я же сказал не приставать!», легко толкнул вперед. – Иди.
«Иди», ну надо! - изнемогал внутренний голос. - А если он тебе скажет «ляг» или «прыгни», ты наконец проснешься? Но он пошел – медленно, осторожными шагами пробираясь в темноте, выставив вперед одну руку. Всё это напоминало идиотский розыгрыш, он совершенно искренне не смог бы ответить даже себе, какого черта он на это ведется.
Какого черта он вообще не послал этого забавного парня с сережкой в ухе и браслетами на руках в первую же минуту. Все события утра и дня казались теперь несказанно далекими, как будто из прошлой жизни. На миг показалось, что нет на свете ничего, кроме этих бережно придерживающих рук и темноты, и именно они и были всю жизнь, и ничего, кроме них, не реально.
Сквозь веки стало чуть светлее, подул прохладный ветер, стали различаться отдаленные звуки городского шума. Руки отпустили.
- Открывай.
Коулсон открыл – и замер, боясь пошевелиться. На него обрушились тысячи, миллионы огней. Внизу расстилался Нью-Йорк – начинаясь у подножья многоэтажки, и убегая дальше, дальше, захватывая собой всю землю, добираясь до горизонта целой сетью ночных огоньков, складывающихся в общее мерцающее плато. Желтые, красные, зеленые огни внизу, сетки горящих окон высоток, поднимающиеся над землей, как диапазоны громких аккордов музыки в эквалайзере или как трехмерные ландшафтные проекции. Маленькие почти нечитаемые вывески и огромные билборды, видные, кажется, даже из космоса. Подвижные огоньки фар вдоль неподвижного оцепления фонарей на улицах, едва различимый шум вертолета где-то над северо-западной частью города. И над всем этим – огромное и всепоглощающее звездное небо, не столь контрастное из-за яркой подсветки города, но всё же впечатляющее; всепрощающее, конечно, и совершенно индифферентное к проблемам такого маленького смотрящего на него с открытым ртом человека.
Молочная идеально круглая луна зависла где-то в районе Эмпайр Стейт Билдинг.
- Когда ты последний раз смотрел на небо? – поинтересовался голос Клинта за спиной. Конечно, Коулсон не помнит. Он вообще не был уверен, что хоть раз с юного возраста смотрел на небо вот так вот, жадно перебегая глазами от одного огонька к другому, угадывая созвездия и провожая взглядом бодро ползущий по небосводу спутник. Работа в офисе не требовала ориентирования по звездам. В те редкие разы, когда ему приходилось работать ночью и на улице, небо было последним объектом его наблюдения. Раньше он думал, что любоваться звездами – удел влюбленных бездельников. Раньше он думал, что обязательно должен ездить на машине и даже в свободное от работы время думать о работе.
Странно, когда он перечислял всё это про себя раньше, оно не казалось таким… бесцветным.
- Ты кто вообще, Клинт Бартон или Тайлер Дердан? – с трудом оторвавшись взглядом от Северной звезды, Коулсон обернулся, потирая затекшею шею. – Ты пришел поменять мою жизнь и разрушить привычный мне мир? Честно говоря, я не знаю, в чем дело. К этому моменту я должен быть если не дома, то хотя бы в подъезжающей к дому машине, занятый мыслями о том, как мне за оставшееся время выспаться настолько, чтобы завтра не пугать всех синяками под глазами.
- Дердан, лорд Генри, Уайт Босс - для тебя, детка, я буду кем угодно, - широко улыбнулся Клинт из глубокого кресла. Шляпа была сиротливо скинута в угол.
Коулсон хотел было возмутиться, но сил хватило только на усталую улыбку. Сунув руки в карманы, он огляделся. Больше всего странное жилище было похоже на квартиру, в которой снесли почти все перегородки. Достаточно широкое пространство, освещаемое тремя перемещаемыми торшерами – два у дальней стены, один у широкой трехспальной кровати. Вещи и мебель были расположены крайне странно, как если бы кто-то взял их все в руку и кинул сверху, а потом только перевернул упавшее ножками вниз. Книжные полки и шкафы еще, слава богу, стояли вдоль стен, хоть и были расставлены причудливым зигзагом, а вот расстановка остальной мебели – кровать, три кресла, пуфики, какие-то причудливой формы столы – не поддавалась никаким законам логики. На оставшемся свободном пространстве еще можно было устраивать балы и торжественные приемы.
Тут даже уютно, - признал Коулсон неожиданно для своего привыкшего к аскетизму и гениальности в простоте вкуса. – Такой чердачный сквот. На покрытых граффити стенах – картины и картинки в рамах или на кнопках, где-то на светлых старых обоях чернеют неплохо сделанные черными грубыми мазками портреты, как будто рисовали углем. Стены три, за спиной Коулсона – просто зияющий проем, как будто здание начали сносить и так и оставили. Из перегородок внутри осталась только одна, на ней краснела изображающая закат в прериях фреска. Слева в углу стояла доска с нарисованной мишенью, из центра торчали загнанные чуть ли не до середины стрелы. И везде, насколько хватало освещения – на каждой полке, на полу, на столах, на креслах – валялись сувениры, какие-то вырезанные из черного дерева скульптуры, сложенные и скомканные карты, странные музыкальные инструменты, причудливой формы бутылки и прочие мелочи, которые можно рассматривать часами, и с каждой из них наверняка связана целая история.
Трудно сказать, что его больше впечатлило – ночной вид Нью-Йорка или эта странная коллекция.
- Где мы?
- Это моё гнездо, - с гордостью ответил Клинт, озираясь.
- Откуда тут электричество?
- Тут даже водопровод и газ есть. Чудеса коррумпированной системы.
- Ну ты и сорока, - Фил подошел к правой стене, задумчиво оглядел пришпиленный к ней ватман А2.
- Я не сорока, я сокол, - обиженно заметили из-за спины.
- Зачем тебе карта острова Пасха, сокол?
- Это подарок.
- А набор метательных ножей с ручками из слоновой кости?
- Это трофей.
- А… боже, я даже не могу понять, что это, - Коулсон присел, рассматривая странный агрегат из трубок, ткани и железных заклепок. – Самодельная волынка?
- Рассказать?
В каком-то смысле это была ловушка. Домашний музей с морем экспонатов, каждый из которых можно потрогать, пощупать, переложить с места на место. Сюда нельзя просто заскочить, неизменно зависнешь у какой-нибудь юбилейной виниловой пластинки Radiohead, или у глиняного оберега племени ама-ндебеле, или у доисторического ковбойского револьвера с заклинившим карабином. Коварный Клинт об этом, конечно, знал. Они проговорили до четырех утра – часов в квартире было несколько, больше всего Филу понравились стилизованные под Дали, «стекающие» с книжной полки, с торчащими стрелками – потом Коулсон заметил, что Клинт начал вырубаться, и, пока не поздно, потребовал доставить его обратно к машине. Покачав головой, зевающий Бартон сказал, что он в таком виде далеко не уедет, а потом сделал что-то совсем невообразимое – протянул Коулсону ключи от мотоцикла.
- Там навигатор стоит, настрой на бар.
- А потом? – спросил от неожиданности Фил.
- Оставишь там, ключи отдашь бармену, я вечером заберу.
- Я могу вызвать такси.
- В этот район в такое время никто не поедет. Не дури, бери ключи.
Это тоже как-то не очень вписывалось в привычную систему координат, но спорить у Коулсона уже не было сил – он устал, он хотел спать, через пять часов надо было быть на работе на другой стороне города. Ну и да, всё-таки очень хотелось еще раз проехаться на этом чуде техники.
Взяв брелок, он неловко пробормотал «Спасибо» и пошел на выход, расписанный в стиле врат Мории. Пришлось признаться себе – еще не ушел, а уже хотелось вернуться. Хотя бы из-за природной любознательности.
- Фил?
- М? – повернулся Коулсон.
- Ты поехал со мной. С первым встречным. Ты пошел в темноту, ты пустил меня за спину и даже закрыл глаза. Ты, профессиональный боец, боящийся к себе подпустить и на метр – это видно, по рукам, движениям и реакции. Ты три часа слушал про какие-то совершенно бессмысленные не имеющие к тебе никакого отношения вещи.
- И?
- Я думаю, ты не такой уж безнадежный зануда, каким пытаешься казаться, - улыбнулся Клинт, падая обратно в кресло.
Конечно, за время службы Коулсону уже случалось опаздывать на работу, но даже при более серьезных причинах его совесть не была по этому поводу настолько спокойна. Внутреннего психотерапевта несколько волновало, что он то и дело отвлекался, прикидывая, как бы еще раз туда попасть или хотя бы понять, где он чисто территориально провел эту ночь. Когда утром он ехал по пустым улицам на мотоцикле, он пытался запомнить маршрут, но умственных сил хватало только на то, чтобы следить за дорогой и не нарушать правил. Попытался найти на карте и пришел к выводу, что половины домов в том районе, видимо, вообще официально не существует. Один раз из-за такой необычной задумчивости он чуть не отправил в шредер двухнедельный отчет одного из наблюдателей, после чего пообещал себе этим же вечером еще раз наведаться в тот бар. Не найдет там Клинта – на этом и закончить затянувшееся приключение.
Надо было хоть телефон взять, что ли.
Клинт был из какой-то другой жизни. С острым вкусом путешествий, с головокружительными авантюрами, как будто главный герой приключенческого сериала. У него были вещицы из джунглей, сувениры из каких-то глухих русских деревушек, в морозилке у него с удобством расположился отколотый от арктического айсберга кусок льда. По крайней мере, он так сказал. В его квартире едва заметно пахло специями и каким-то деревом, и определить, откуда этот запах идет, не представлялось никакой возможности. Коулсон вчера как минимум четыре раза наткнулся на валяющиеся в самых неподходящих местах солнечные очки разных фасонов и времен, среди прочих – фирменные очки диджеев из фильма “The Boat That Rocked”.
Коулсон элементарно был заинтригован.
По окончанию рабочего дня Фил, которого начинала слегка тяготить мысль о том, что рано или поздно придется вернуться в свою скучную квартиру, поехал к тому же бару. По пути он решил проехать чуть дальше, где, как ему казалось, он ехал сначала к дому Клинта, потом от него, но запутался на третьем же перекрестке и бросил эту пустую затею. Вернувшись и оставив машину на том же месте, он вошел внутрь, пытаясь успокоить заторопившееся сердце. Огляделся в надежде увидеть ковбойскую шляпу, и это было бы идеально – встретить его сразу, с порога, как будто… Ну давай, скажи. Как будто он его ждет.
Что за дурдом у тебя в голове творится.
Не обнаружив среди посетителей Бартона, Коулсон загрустил, потом договорился с собой, что посидит тут полчаса – и поедет домой. Он сам сказал Клинту, что он не завсегдатай подобных заведений, вчерашний день был исключением, так что надежда только на то, что Бартон сам нередко сюда заходит.
Он сидел на том же месте, пил кофе и смотрел на медленно ползущую стрелку наручных часов. В это время суток в баре было еще не очень людно, но посетителей всё равно хватало, и двери открывались каждую минуту. Поначалу Коулсон дергал головой на каждый такой хлопок, потом устал видеть чужие лица вместо ожидаемого и уже не отвлекался от циферблата. Мысленно отчаянно просил Бартона придти в течение оставшихся двадцати… пятнадцати… десяти минут. Время у него было не ограничено, и черт знает, почему он так уперся в эти полчаса, но до конца их оставалось пять минут, потом три минуты, а потом… Потом Фил поднял голову, безучастно оглядел зал в последний раз и медленно слез со стула, давая Клинту фору еще в полминуты, пока он будет идти до выхода. Объективно, вероятность была весьма мала, и он это понимал. Субъективно было очень обидно от чувства, что упустил что-то очень важное, само давшееся в руки, и это он не очень понимал, а, может, и не хотел понимать.
Внутренняя дисциплина восторжествовала над смущенным разумом примерно когда он уже на улице достал ключи от Акуры – от своей ставшей вдруг неприятной Акуры. Но в следующий же момент снова спряталась, едва он услышал за спиной знакомый голос:
- Ух ты, какой прикид.
- Клинт! – пожалуй, в голосе было слишком много непроизвольной радости для умеющего держать себя в руках человека. Клинт, в помятой серой футболке с логотипом Jack Daniels, сунул руки в карманы и обошел Коулсона, оценивающе оглядывая официальный костюм.
- Стильно, - одобрительно кивнул он, завершив полукруг. Коулсон стоял на месте и пытался избавиться от улыбки. – Лаконично, очень так… консервативно.
- Я с работы.
- Ты работаешь в ФБР? – со странной интонацией спросил Бартон, как будто сначала хотел пошутить, а потом вдруг задумался всерьез.
- И с ними иногда тоже. Это долгая история.
- Ты куда-то спешишь?
- Я приехал к тебе, - ответил Коулсон раньше, чем успел обдумать ответ. Смутился. Мысленно себя отругал.
Бартон весело блеснул глазами и кивнул в сторону машины:
- Ну тогда пусти меня за руль.
Дома, пока Коулсон продолжал пространно повествовать об особенностях своего отдела, Клинт предложил ему сменить костюм на какую-то мексиканскую накидку в пол. Накидка была яркая, цветастая, отдаленно напоминающая галлюциногенные сны. Ну совершенно идиотская накидка. Предложил скорее в шутку, но для нового Коулсона это была уже такая мелочь, что он с легкостью скинул пиджак и беззаботно потянулся уже было к пуговицам рубашки, когда вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд. Бартон, смотрящий на него из кресла поверх «Присягнувших тьме» Гранже, вызвал странную ассоциацию с затаившимся хищником. Видимо, мерцающими в полутьме глазами.
Фил, помедлив, расстегнул две верхних пуговицы рубашки, вежливо поблагодарил и сказал, что ему и так неплохо. И стал что-то нести про сотрудничество с МИ-6, чтобы сгладить возникшую неловкость, а когда спохватился, оказалось, что уже выболтал порцию засекреченной информации. Спасало только то, что Клинт вряд ли знал, насколько она засекреченная.
На вопрос о роде его деятельности Клинт крайне ловко свернул с темы на виды оружия и радостно продемонстрировал коллекцию луков – пожалуй, это было единственным, что содержалось в относительном порядке в развешанном на стене состоянии. Ближайшие два часа он упражнялся в стрельбе на меткость, если это можно было назвать «упражнениями» - совершенно ошеломленный Коулсон раз за разом убеждался, что Бартон идеально попадает в цель всегда. В любую цель. С любого расстояния, которое позволяла квартира. Бартон попадал в десятку с закрытыми и даже завязанными глазами, попадал с разворота, из любого лука, из любой позы, позволяющей натянуть тетиву. Он попал даже когда Фил подвесил на пути к мишени индейский «ловец снов» сантиметров пять в диаметре.
Коулсон никогда не видел ничего подобного.
- А из огнестрельного?
- Легко, - кивнул гордый Клинт, вешая очередной лук, странное сочетание деревянного корпуса и металлических креплений, на стену. – Но это мне нравится больше.
В «гнезде» было еще много чего неизученного. Ветхая потрепанная колода карт с затейливой узорчатой рубашкой, по словам Бартона, принадлежавшая еще шулеру Джону Пери. Барабан из телячьей шкуры, с вырезанными из рогов амулетами по бокам – этот был вручен где-то в Заире. Складная подзорная труба из Лондона, времен Конан Дойля. Монструозного вида пестрая ракушка около полуметра в длину, которую Коулсон едва смог поднять. Череп какого-то относительно некрупного зверя, как оказалось – койота. И еще, и еще… Каждый раз, когда он подходил к вроде бы уже изученным полкам, находил что-то новое.
И всё время, перебирая вещи, усаживаясь на полу с очередной книгой или со стопкой фотографий, открыток, с картой, с головоломкой, перебирая пальцами тугие шнурки висящей на стене карнавальной маски, проводя по корпусу отставленной в угол гитары с автографом Кита Ричардса, Коулсон неизменно чувствовал на себе его взгляд. Взгляд обволакивал, запутывал, как будто Клинт плел вокруг Фила невидимую паутину. Фила это нервировало, но, пока Бартон не перешел к решительным действиям, повода предъявлять претензии не было.
- Почему ты живешь один? – поинтересовался Коулсон, рассматривая кактус, стоящий на полу в виду отсутствия четвертой стены, следовательно, окна, следовательно, подоконника.
- Не нашел достаточно легкого на подъем человека. Ты же видишь, как я провожу время. Пиццу будешь?
Последний раз, когда Коулсон ел пиццу, где-то под Детройтом, он чуть не попал в реанимацию. С тех пор любая пицца вызывала у него прилив пиццефобии, даже если она была высококачественной и обиталась в дорогих итальянских ресторанах.
В сущности, было в этом что-то детское.
- Буду.
На следующее утро он опять опоздал на службу. Чуть-чуть, всего на пять минут, но опоздал. Усевшись на стуле у Бартона на кухне, он допоздна изображал зрителя кулинарной передачи – Клинт поэтапно демонстрировал, как вручную сделать пиццу, которая вызвала у Коулсона подозрение, что он вообще ничего вкуснее в своей жизни не ел. Тем труднее было ему теперь сконцентрироваться на вставшем на повестку дня вопросе о розыске хотя бы крайних членов преступной террористической группировки, которая давно уже подъедала Нью-Йорк изнутри, а прошлой ночью неожиданно взяла на себя ответственность за прошедшие на той неделе взрывы в Дублине и убийства двух высокопоставленных чиновников в Шарм-эль-Шейхе. Выход группировки на международный уровень подразумевал для их отдела сотрудничество с Интерполом, с представителями пострадавших государств, кучу бумажной волокиты, спорных ситуаций, сложных переговоров… Коулсон тихо радовался, что он не был помощником начальника и даже помощником помощника – те сидели на работе чуть ли не круглые сутки. Внутреннему психотерапевту не нравилось, что желание поймать бандитов в его сознании перекрывалось желанием поскорее закончить дела и поехать к Клинту, но Коулсон ничего не мог с собой поделать. Каждый день в его компании отличался от тех, которые сопровождали Коулсона всю его жизнь, примерно как отличается полноценный рисунок от карандашного наброска.
Он старался выбраться к Бартону каждый день. Тот неизменно встречал Фила у бара, откуда они либо сразу ехали домой, либо отправлялись гулять по совершенно незнакомым Коулсону районам Нью-Йорка. Бартон заводил его в богом забытые места – в превращенное в арт-объект бомбоубежище, на заброшенное здание оптико-механического завода, по лабиринтам подвальных помещений, сокращающих требующийся пройти поверху путь как минимум вдвое. С ловкостью акробата он забирался по стенам и решеткам, когда требовалось открыть дверь изнутри – эти движения завораживали, как завораживает динамика бегущей лошади, гибкость большой сильной рыбы или скорость кошачьего хищника. Животная, природная грация, ходящие под кожей мускулы, ни одно лишнего жеста, собранность, группировка на уровне рефлексов. Любая принимаемая им поза, даже если он просто лежал на ковре, была столь непринужденно совершенна, что Коулсон не мог заставить себя не смотреть. Отвлекшись, он чувствовал на себе такие же взгляды, но хоть убей не мог понять, что может быть привлекательного в нем самом. Ни внешности, ни гибкости, ни этой лихой раскованности, подразумевающей открытое расположение. У Бартона – великолепные плечи, потрясающие руки, узкая талия; у него, у Коулсона – совершенно непримечательное лицо, бесформенные пришедшие на смену рубашкам кофты, сомнительная репутация безупречного служащего с двумя опозданиями. У него нет и сотой части того, что было в жизни у Бартона. В нем не было зависти, но от легкого недоумения по поводу интереса к своей персоне он не мог отделаться.
А потом животная грация нашла себе другое применение. Когда они возвращались заполночь к оставленной машине, на них напали. Из-за угла, быстро, надеясь, что они не успеют соорентироваться. Кажется, изначально их было пятеро. Может, и больше – Коулсон не успел сосчитать, ближайший работающий фонарь был метрах в ста. Моментально обострились обученные рефлексы, промелькнула мысль, что не зря всё-таки их гоняют ежемесячно по всем нормативам. Одному, с ножиком, он достаточно быстро свернул челюсть, второй умудрился достать до него вспарывающей со свистом воздух цепью, но через минуту тоже лежал с выкрученными руками, уткнувшись носом в асфальт. И вот тут-то Коулсон и увидел, как Бартон двумя-тремя непринужденными движениями и одним мощным ударом ноги припечатал одного, тенью метнулся ко второму, рухнувшему как подкошенный, потом к третьему, схватившемуся за нос… Кто-то попытался достать его со спины – отлетел к стене с неприятным хрустом. Первый попытался встать – получил в лицо мощным ботинком удар такой силы, что Коулсон невольно вздрогнул. Где бы его не обучали, это не армейская и не государственная подготовка. Это что-то серьезнее и куда безжалостнее. Коулсон не был уверен, что все четверо выжили.
- Валим, - подбежал к нему Клинт и, схватив за рукав, потащил прочь.
- Где ты учился? – отгоняя ненужные подозрения, спросил его Фил, когда они отошли на безопасное расстояние. Задетое цепью предплечье наливалось тянущей болью.
- Жизнь научила, - коротко ответил Бартон с еще не до конца пропавшим запалом, вытирая испачканные кровью руки о грубую ткань джинсов.
Идея зрела недолго, можно даже сказать, озарила утром ближайшего выходного. Не откладывая в долгий ящик, Коулсон в этот же день поехал в автосалон, и если бы он осознал, что лейтмотивом его планов шла мысль «Понравится ли Бартону», он бы очень удивился. Спустя полтора часа непрерывных восторгов, внешне выразившихся в соперничестве со специалистом-консультантом на самую вежливую улыбку, Коулсон остановил свой выбор на черном Kawasaki Ninja ZX-14. Ниндзя съел три четверти его накоплений, но счастье от владения таким сокровищем сполна их искупало; видимо, оно же сохранило погнавшего без прав Коулсона от патрулей.
Реакция у увидевшего мотоцикл Клинта была странной. Филу даже на секунду показалось, что он расстроился.
- Тебе не нравится? – сам не зная почему огорчился он. Клинт стал своеобразной лакмусовой бумажкой, по которой хотелось определять уже совершенные поступки и проверять планируемые.
- Нет, он просто отпад, - признал Бартон, подходя ближе. – Просто я собирался подарить тебе свой.
Филу показалось, что он ослышался.
- Что?..
Бартон отвел глаза. Отмахнулся:
- Не обращай внимания, промелькнула такая мысль. Красивый зверь, - он обошел мотоцикл, присел, рассматривая колеса. Поднял повеселевшие глаза. – Ну что, теперь мы можем устраивать гонки?
От удивления Коулсон тут же забыл странную фразу.
- Без прав? Без выделенной трассы? На необъезженном японце? Я не настолько псих, знаешь ли.
- Ладно… - разочарованно протянул Бартон. Поковырял пальцем спидометр. Поджал губы.
- Клинт, ты как ребенок, честное слово, - не удержался от улыбки Коулсон. – Ну если только ночью и по нелюдным местам…
Это было какое-то сумасшествие. Коулсон совершенно не узнавал себя, и отчаянно не понимал, почему он с таким безрассудством бросается с головой в разнообразные авантюры, если у него нет даже такой уверенности в себе, как у Бартона. Он вообще был уверен, что не относится к тем людям, кто возбуждается от скорости и азарта до такой степени, что забывает о любых предосторожностях и рискует в таких виражах, что самому потом при воспоминании делается дурно. Но тогда думать не получалось, он лишь неотрывно следил за Бартоном в прорезь шлема, ощущая всем телом силу и повиновение машины.
Теперь он припоминал, что когда-то не мог без этого жить. На старших курсах колледжа мама с ума сходила от беспокойства каждый раз, когда он участвовал в уличных заездах, но мотоцикл тогда был не его, а соседа, и авантюризма тогда, конечно, было куда больше, и возможность аварии казалась ничтожной и не стоящей внимания. Сейчас он слишком хорошо представлял, что будет, сделай он на таком разбеге хотя бы одно неправильное движение. На очередном перекрестке он едва проскочил перед спешащим наперерез бензовозом, сердце еще долго бухало по всему телу отбойным молотком. Пространство с двух сторон сливалось в одну сплошную пеструю полосу, огни мелькали со страшной скоростью, и он уже не был уверен, что они всё еще в Нью-Йорке, что они вообще на этой планете и в этом мире. Тело, хоть и слушалось, явно уже не принадлежало ему. Голова его предала давным-давно.
Клинт его обогнал. Было бы странно, если бы не – он гонял по этим местам, по его собственному признанию, каждую вторую ночь, он знал каждый поворот, подъем и склон, да и, в конце концов, он знал, где финиш. Но Фил отстал ненамного, что вызвало в нем прилив какой-то дикой неконтролируемой эйфории, настолько его характеру неуместной, что стало даже немножко страшно. Он слабо представлял, во что его превратил этот странный человек, живущий в гнезде.
Или просто все тщательно подавляемые им эмоции не растворялись, а копились все эти годы, чтобы сейчас, прорвавшись, сделать из него психологически совершенно неустойчивого индивидуума.
Впрочем, за время похода на последний этаж в и без того усталом состоянии энтузиазма поубавилось.
- Пустишь в душ? – с порога спросил вспотевший от адреналина и длительного физического напряжения Коулсон, стягивая куртку и аккуратно вешая её на крючок. Кожанка Бартона полетела на пол куда-то за мишень, сам Бартон полетел в противоположном направлении и рухнул на диван.
- Чувствуй себя как дома, - слабо долетело из подушек.
Ванна у Бартона была на удивление современной, хотя Коулсон в первый раз ожидал увидеть там что угодно, включая водосточные трубы или прикрепленную к потолку бочку, не говоря уже о голых бетонных стенах в ярких пятнах краски. Но нет, эта ванна даже могла сойти за гостиничную, с висящими на двери черными полотенцами, цивильной душевой кабиной, приятным пупырчатым ковриком на полу, и единственной странностью здесь был профессионально вычерченный на стене черным распылителем вензель королевы Британии.
В ушах от непривычной тишины едва заметно гудело, по сжимавшим руль пальцам как будто пробегал ток. Болел так и не прошедший синяк на руке, болели мышцы на ногах, болело всё тело, как после трехчасовой тренировки. Включив воду и стащив футболку, Фил повернулся к двери, чтобы её закрыть, и замер, напоровшись на взгляд.
Бартон стоял в другой части комнаты, строго напротив, так что никакого сомнения не было, что смотрит он именно на Фила. Просто стоит и смотрит, гипнотизируя щенячьими глазами. Гораздо интереснее Коулсону было, почему он сам так же стоит и не может разорвать зрительный контакт, взявшись за ручку двери, прекрасно понимая, что обнажился перед Бартоном впервые.
По спине побежали мурашки, и вроде бы даже не от холода.
Как будто отказали мышцы.
Как будто увидел первый раз.
Он продержался еще секунд десять. Потом резко захлопнул дверь и, привалившись к ней спиной, задумчиво посмотрел на себя в зеркало. Ничего не изменилось. Из зеркала на него смотрел не Брэд Питт, не Колин Фарелл и даже не Том Круз. Прежний сломанный нос и двухцветная радужка. Прежнее нелепое лицо усталого комика.
Коулсон попытался вспомнить, когда последний раз его беспокоила своя красота. Кажется, еще в колледже.
Зеркало медленно затуманивалось от льющейся горячей воды.
«Вот выйду и поеду домой» - решил Коулсон, замотавшись полотенцами как погонщик верблюдов так, что открытой осталась только голова. За всеми своими обновлениями забыл, с кем подружился.
Выйдя из ванны, Коулсон уже собрался произнести заготовленную речь, но, бегло оглядев квартиру, убедился, что говорить её некому. Бартон исчез. Недоумевая, Коулсон обошел по периметру, проверяя места за диваном и шкафами, даже под кровать заглянул, но Клинт не находился. Записки с пояснениями тоже.
- Всё равно поеду, - сказал сам себе Коулсон неуверенно. Вернувшись в ванну, он оставил там полотенца, натянул джинсы с футболкой и на прощанье подошел полюбоваться видом вечернего города, не будучи уверенным, что еще сюда вернется. То есть в глубине души он знал, что никуда он не денется, но хотелось себя уверить, что…
- КЛИНТ! – заорал он то ли вслух, то ли мысленно, когда глаза наткнулись на одинокую фигуру на фоне городской сетки огней.
Бартон стоял на самом конце выпирающей из здания слева бетонной балки шириной в полметра.
Стоял на руках.
Рукава красной футболки плотно обтягивали напряженные мускулы. Почти неестественный изгиб талии в профиль. Босые ноги с идеальной прямотой указывали в темнеющее небо. Выскользнувший из-за ворота военный жетон качался в тридцати сантиметрах от балки, в ста восьмидесяти метрах от города.
От крика Клинт вздрогнул и чуть повернул голову.
- Клинт, твою мать! – кричал Коулсон, сам не очень понимая, что пытается сказать.
Только не это.
Только не сейчас.
В панике закружилась голова, он схватился за стену, не смотря вниз. Следующее «Клинт!» получилось уже слабее, куда-то делся из легких воздух.
Бартон медленно и осторожно перегнулся в поясе и опустил ноги по очереди на балку. Выпрямившись, одернул футболку и с легкостью идущего по тротуару пешехода в три шага допрыгнул до комнаты.
В следующую секунду Коулсон обнаружил себя обнимающим Клинта с силой человека, чей родственник чудом выжил в авиакатастрофе.
На ощупь Бартон был горячим и каменным.
- Что ты кричишь? – слегка оторопевшим голосом тихо спросил Клинт, успокаивающе погладив Коулсона по плечу.
- Что ты творишь?! – отшатнулся Фил, у которого в голове взрывались фейерверки и играли какую-то какофонию целые симфонические оркестры.
- Тренирую самоконтроль, равновесие и владение телом, что ты так разнервничался?
- Что я разнервничался?.. – паника прошла, нахлынул спасительный гнев, хуже которого была только слепящая рефлексы и мышление ярость. Коулсон попытался закрыть глаза и досчитать до десяти, но слова вырвались против его воли. – От малейшего порыва ветра ты можешь сверзиться прямо на головы ни о чем не подозревающих прохожих, что я разнервничался?! Ты представляешь, каким бы ты красивым там был, внизу? Тебя пришлось бы собирать по всему району!
Бартон смотрел непонимающе. Филу вдруг резко захотелось ударить его, ударить посильнее, чтобы выбить из этой двадцативосьмилетней симпатичной головы всю дурь, чтобы он не смел даже…
- Знаешь, это так странно, когда кому-то на тебя не наплевать… - задумчиво протянул Бартон. – Когда кто-то всерьез волнуется, чтобы ты не упал. Когда кому-то не всё равно, что ты можешь умереть. Непривычно.
От обилия эмоций слова у Коулсона застряли в горле, он отмахнулся и молча отвернулся. Собирался же уходить. Уходи.
Почему меня это так волнует? Потому что мы друзья, идиот.
Друзья имеют такое свойство – волноваться друг за друга.
Просто потому что мы друзья.
Это нормально.
- Фил, подожди.
- Зачем? – голос всё-таки предательски дрогнул.
- Мне нужно тебе кое-что сказать.
Началось.
Коулсон совсем не был уверен, что хочет это услышать.
Вытянувшись у себя в кровати, он следил за скачущими по потолку отблесками каких-то уличных огней и уже третий час мучительно пытался заснуть. В принципе, смысла в этом уже не было никакого, всё равно вставать через два часа.
Или не вставать.
Или забить к черту на эту работу, может он позволить себе хотя бы один день за всю свою карьеру сказаться больным, чтобы привести в порядок мысли.
Раньше он наслаждался царящим в голове порядком. Всё было разложено по полочкам, по разделам и категориям, а эмоции, как пережитки прошлого, были загнаны в самый дальний угол и заперты на прочный замок. Теперь у него было такое ощущение, что в голове побывал слон, или стадо диких буйволов, растоптавших всё, что он так долго приводил в порядок, растрепавших все мысли до непотребного состояния, выпустивших на волю всех его демонов и устроивших там праздничную вечеринку.
Усадив его в кресло, Бартон сел на пол и как можно спокойнее поведал, что он искал друга, а нашел его, Коулсона. Что он искренне надеялся перебороть свою пошлую натуру, что специально выбрал тогда в баре самого целомудренного человека, надеясь, что внутреннее соответствует внешнему.
Говорил он спокойно, но предложения у него всё равно получались какие-то сбивчивые, с ускользающими значениями, повторами и завуалированными намеками.
Он сказал, что за всю свою жизнь ни разу не встречал такого человека, как Коулсон. Он сказал, что не может больше ни о чем другом думать. Что Коулсон сводит его с ума, и когда его нет рядом, он, Клинт, мечется, как тигр в клетке. Он сказал, что это очень странное ощущение – как будто душа, всегда такая цельная и самодостаточная, начала по песчинке, по капельке перетекать в другого человека, и ты уже прикован к нему, и понимаешь, что дальше будет только хуже.
Сложив ноги по-турецки, он сидел в позе Будды, сложив руки на коленях, с идеально прямой спиной. Начав говорить, он как будто успокоился, видимо, решив, что назад дороги нет.
Он сказал, что он представляет, как дико это звучит для Коулсона, каким он, наверно, нелепым сейчас выглядит. Что может быть даже Коулсону противно всё это слышать. Да, скорее всего противно. Что он не будет его винить и прекрасно поймет, если Коулсон к нему больше не придет. Что он просто больше не мог держать это в себе.
Ему хотелось говорить что-то своё, идущее от самого сердца, но на выходе фразы всё равно получались избитыми, и ему от этого явно было еще хуже. И смотрел как брошенный на улице щенок. Прежнему Коулсону очень хотелось спросить «Что ты от меня хочешь?», но так и не повернулся язык.
Еще до начала его речи Коулсон знал, что он услышит. Знал – и всё-таки остался.
Знать бы еще, что ему делать теперь – думал он, смотря в потолок. Тот отнюдь не спешил проявить воспетую Сарамаго беспредельную мудрость всех потолков.
Как он и ожидал, будильник застал его вымотанным морально и физически, запутавшимся в своих эмоциях и ощущениях, потерявшем ценностные ориентиры и заблудившимся среди приоритетов и личностных установок. На работу он всё-таки пошел, но выглядел так, что непосредственный начальник отослал его обратно под предлогом того, что всё равно у них сейчас нет никакой зацепки, а один лишний висящий на телефоне или на переговорах или над картой сотрудник ничего не решит.
Произвольно бродя по ветреным улицам, Коулсон пытался мысленно вернуть то состояние, в котором он был до встречи с Бартоном. С той точки зрения всё происходящее было недоразумением, выбившимся из привычной системы координат отклонением, которое просто нужно обойти. Нужно больше туда не ходить, правильно. В конце концов, что он там забыл? Друзья? Клинт сам преступил линию «просто друзей», отношения уже не смогут быть прежними, как бы Коулсон не старался их вернуть. Надо просто не ходить, переждать, пока придут в порядок эмоции, пока всё встанет на свои места – и он снова станет обычным Коулсоном. Тогда он хотя бы будет знать, как себя вести в прочих жизненных ситуациях.
В девять часов вечера, с ноющими ногами, продрогший до костей, умудрившийся промокнуть под мимолетным дождем, Коулсон стоял перед дверью на последнем этаже заброшенной высотки. Ему хотелось, чтобы Клинт как-то почувствовал, что он тут, чтобы он подошел и открыл, но на самом деле он даже не был уверен, что тот дома.
В том, что у него самого все дома, он тоже не был уверен.
Наконец толкнув створку вперед, он сунулся внутрь. Сначала заметил, что зияющий в стене проем закрыт деревянной шторой на всю ширину, и еще – что в помещении тепло от работающих обогревателей. Потом обнаружил ноги Бартона на спинке дивана и очень непонятно чему обрадовался.
- Клинт?
Ноги исчезли с феноменальной скоростью. Осунувшийся растрепанный Бартон выглянул из-за спинки. Помолчал, как будто не веря своим глазам, потом тихо сказал:
- Ты пришел.
- Я замерз, - как можно непринужденнее ответил Фил, вешая куртку на привычный крючок. – Кофе?
- Кофе, - повторил Клинт. Помедлив еще пару секунд, он перекатился с дивана на пол и неровной походкой пошел к кухне. И вот тут мозг Коулсона вдруг самовольно отказался от всех иллюзий, от самоубеждения и самообмана, и он с потрясающей ясностью увидел происходящее со всех точек зрения.
И выход отсюда был только один.
- Клинт.
Бартон повернулся в дверях.
- Я хочу посмотреть на тебя.
Клинт понял без лишних слов. Взявшись за футболку, легко стянул её через голову, потом расстегнул ремень – медленно, как будто пальцы не слушались – и вылез из джинсов. Выпрямился с торжественностью жреца, занимающего какую-то ритуальную позу для священного обряда.
Как атлет перед стартом на первых олимпийских играх.
Как порноактер на кастинге.
Как бог на заре древнего мира.
Мысли скакали в панике, привычный Филу мир беспокоился, предчувствуя свой скорый конец. Он, как сомнамбула, подошел ближе. В неярком желтом свете торшера кожа Клинта казалась бронзовой. Казалось – коснешься рукой, и под пальцами окажется холодный металл, гладкий, запечатлевший совершенные формы на куда больший срок, нежели отпущено человеку. Повинуясь этому порыву, Фил вытянул руку и осторожно положил ладонь на обнаженное плечо. Клинт не шевельнулся.
Горячая кожа. Твердые, будто каменные мышцы. Ему показалось, что он даже чувствует, как стремительно бьется в ритме сердца кровь, убыстряясь, убыстряясь, как будто разгоняется. Не решаясь поднять голову и посмотреть в глаза, Фил нерешительно провел по руке вниз, почувствовал попавшую под пальцы дорожку жилы. Плохо контролируя свои действия, шагнул ближе, положил вторую руку на безволосую грудь, обрисовал контуры раскинувшего крылья черного сокола.
Мускулистый. Стройный. Красивый до умопомрачения. Фил так и не смог понять, почему это совершенное создание обратило на него тогда в баре внимание. Вряд ли он когда-нибудь вообще сможет понять, почему сейчас Клинт смотрит на него широко открытыми глазами, наверняка потемневшими, наверняка стиснул зубы и дышит через раз – это угадывалось интуитивно, и… ну не то чтобы льстит. Но близко.
Ну и льстит, конечно.
Шагнув вбок, не отрывая ладоней от гладкой кожи – это было бы немыслимым святотатством – Фил медленно обошел неподвижного Клинта и встал за спиной. Руки, которые никак не могли насытиться этим потрясающим ощущением горячей кожи и скрытой силы, провели по лопаткам, по позвоночнику и опустились, обхватив узкую талию. Поддавшись соблазну, Фил наклонился вперед и прижался лбом к затылку, к коротким жестким волосам. Закрыл глаза.
Как будто замерло время. Замерло – и растянулось, или расплавилось, растеклось как эти самые сползающие с полки часы Дали. Предметы потеряли свои обычные очертания и привычный смысл, всё перевернулось с ног на голову, вывернулось наизнанку. Тут было страшно с непривычки. От новых ощущений кружилась голова, даже немного покалывало кончики пальцев, как будто в прикосновениях к чужому телу было что-то запретное, и его могли в любой момент поймать с поличным. И запретное это заключалось не в том, что тело было мужским, а в том, что он оказался слишком дерзким смертным, посягнувшим на что-то выше его понимания.
Тут было страшно, но руки сами скользнули вперед, по бокам и плоскому животу, случайно что-то задели, и плавящийся Фил даже не сразу вспомнил, что это резинка от оставшихся на Бартоне трусов.
Если хочешь остановиться, остановись сейчас, - услужливо подсказал внутренний голос, но Фил уже не был уверен, что сможет остановиться даже сейчас. Перед глазами мелькали все взгляды Клинта, которые он ловил на себе эти дни, все его позы, высвеченные, выхваченные из реальности как вспышкой фотоаппарата. Тут было что-то больше, чем физиология.
Коулсон мог поклясться, что такой внутренний трепет не пробивал его ни с одной девушкой. Мозг машинально стал анализировать – женщина принадлежит мужчине; обладание женщиной – естественное положение мужчины; мужчина не принадлежит никому; обладание мужчиной – это единица на единицу, плюс на плюс, два одинаковых заряда, вопреки законам физики и биологии и… Он вдруг почувствовал, что трепет не только внутренний, открыл глаза и отстранился, чтобы убедиться – Бартон дрожал мелкой дрожью, на сильной шее выступили капли пота.
- Что с тобой?
- Я хочу тебя, - глухо ответил Клинт, не оборачиваясь. – Я хотел тебя всегда. Мне кажется, что я хотел тебя еще до того, как первый раз увидел. Меня каждую ночь подбрасывало на кровати от того, что ты сейчас делаешь наяву, а ты сейчас уберешь руки, твою мать, ты уйдешь, и потом будешь бояться меня и жалеть, что зашел так далеко, и еще сильнее – что не зашел еще дальше, а я…
Сбивчивые, не успевающие за дыханием слова замерли в горле – на губы легла чужая теплая рука. Коулсон не нашел другого способа заставить его замолчать. Ему хотелось наклониться чуть вперед и прошептать на ухо что-нибудь типа «Успокойся, я здесь, я никуда не ухожу», но то, что осталось от прежнего Коулсона, так же держало закрытым его собственный рот. Поэтому он просто завис во времени и пространстве, не зная, что делать дальше, и не в состоянии отпустить, потому что давно не чувствовал себя настолько живым.
Губы у Бартона были на удивление мягкие, и это, наверно, было единственным мягким местом во всем его совершенном теле. Губы осторожно приоткрылись и мягко коснулись одного из закрывающих рот пальцев. Горячо и влажно скользнул язык, и сразу стало стыдно до невозможности, надо было немедленно отходить и убираться куда подальше.
Шумно вдохнув, Коулсон убрал руку и, досчитав до десяти, мысленно попрощался со своей привычной жизнью.
- Что мне делать?
Автор: Йож во фраке
Пейринг: Коулсон/Бартон
Рейтинг: NC-17
Предупреждение: легкое ООС, объясняющееся тем, что Фил еще не укрепился в своем образе "завораживающего бесстрастностью тотема" (с)
Многабукоф.
1Она сказала, что так больше продолжаться не может. Что она устала. Что он забыл, как они мечтали быть просто вместе, как делили каждую секунду на двоих. Она сказала, что она и так слишком долго ждала, когда же он снова вспомнит о ней. Что его новая должность сделала их счастье невозможным, что для него работа всегда стоит на первом месте, что она всего лишь хотела быть любимой. Что он её предал, сам того, может быть, не желая.
В общем, она озвучила абсолютно все шаблонные фразы, которые звучат в таких случаях в фильмах, когда женщина с отчаянно страдающими глазами пытается достучаться до своего мужчины, пришедшего снова в час ночи изможденным и отчаянно непонимающим претензий. Обычно в фильмах такая незавидная участь отводится честным полицейским или частным детективам.
После всего этого она сочла нужным добавить, что она его не винит, но пусть и он не винит её за то, что её хрупкие плечи оказались неприспособленными для тяжести ответственности, предназначенной для двоих. Вот так, дословно. Оставила ему свой комплект ключей от его квартиры, картинно обернулась на прощанье – в свой любимый ракурс, три четверти – и дрогнувшим голосом пожелала удачи.
Он не мог избавиться от ощущения, что, пока его не было, она проиграла эту сцену неоднократно, прикидывая, как лучше встать, что лучше сказать и где поставить свет. Нет, конечно, она была умна, образованна, красива, остроумна, весьма неплоха в постели, у неё не было орды болеющих родственников, и она к нему серьезно что-то испытывала, хотя он на протяжении всей своей жизни (и сейчас особенно) ни на йоту не верил, что может быть хоть чем-то хоть кому-то привлекательным. Единственное, в чем её можно было упрекнуть – страсть к излишней театрализации даже самых незначительных жизненных эпизодов.
Он не был уверен, что проникся глубиной драмы. Может быть, она уже считала себя его женой – женой тридцатипятилетнего тихого профессионального служащего, переведенного в отдел с грифом особой секретности. В реальности они не прожили вместе и двух месяцев, и всё это время он постепенно убеждался, что не создан для семейной жизни. Среди порожденных природной скромностью мыслей о своей неполноценности периодически мелькали мысли вроде такой: в конце концов, если ему действительно больше удовольствия доставляет допоздна планировать с шефом операцию обезвреживания особо опасного преступника, почему он должен делать вид, что виноват перед ней? Его вина разве что в том, что он никогда не давал ей понять, что он обо всём этом думает.
Врожденная интеллигентность. Безукоризненная вежливость и уважение к женщине. К любой.
Джентльменский набор.
- Сэр?
Коулсон поднял голову, губы машинально растянулись в привычной вежливой улыбке. На общем фоне из музыки, голосов и прочего шума трудно было понять, кто к нему обращается. Рыжий молодой бармен за стойкой шагнул еще ближе, сочувственно кивнул в сторону пустеющего бокала:
- Еще?
- Это бесполезно, у меня никогда не получается запьянеть, - зачем-то поставил бармена в известность Коулсон, не убирая с лица улыбку. – С таким же успехом я мог придти в театр или в зоопарк.
Бармен оказался понятливый, развел руками:
- Считайте, что выбрали нечто среднее.
Коулсон оглянулся через плечо. Он сам толком не мог сказать, почему пошел сюда, в театре ему было бы комфортнее. Но там надо отрешаться от своей реальной жизни и следить за ненастоящей, а он сейчас на такой подвиг был не готов. Да и потом, наверно, это уже заложено на каком-то генетическом уровне – после разрыва отношений идти в бар и пить. Такая вот общечеловеческая традиция.
Первый за долгое время выходной он проводит в гордом одиночестве.
Музыка сменилась, изменились движения танцующей толпы юных и тех, кто отчаянно пытался таковыми казаться. Коулсон, никогда не выпускающий из головы основополагающую мысль о постоянном самосовершенствовании, прогонял все свои эмоции через привычную программу «Сам себе психотерапевт», и неизменно приходил к одному и тому же выводу – в идеале никаких эмоций вообще быть не должно. Если он хочет стать настоящим профессионалом, в нем должен восторжествовать рационалист.
Пытаясь убедить его, что он не плохой человек, она хотела убедить его в обратном. Она всегда что-то имела в виду, смысл прятался в смысле, как одна русская матрёшка в другой, и так – до бесконечности. Впервые Коулсон подумал о том, что, может быть, это не она, а он устал. Может быть, он имел право устать.
Если всё то время, пока она это говорила, он продумывал, как расставить мебель в выделенной ему в связи с переводом в другой отдел комнатке, значит ли это, что он плохой человек?
Из вялого облака мыслей, одолевающих его скорее по присущей моменту необходимости, снова пришлось возвращаться на землю – заговорили с соседнего места, совсем рядом:
- Слушай, я долго прикидывал, что тебе сказать, но все варианты были какими-то либо пошлыми, либо скучными. Так что давай просто сделаем вид, что я уже что-то сказал.
Упражняющийся в проницательности Коулсон, не отрывая глаз от столешницы, за полсекунды набросал себе примерный портрет. Голос мягкий, но с хрипотцой, судя по выговору – северные штаты; лет двадцать пять, необразованная семья, приоритет грубой силы, врожденная уверенность в собственной неотразимости. У воображаемого портрета были лукавые глаза и привычка смотреть исподлобья.
- Я не вовремя, да? – сочувственно уточнил голос, приблизившись. Только тут Коулсону пришло в голову, что обращаются к нему. Он удивленно посмотрел на соседа и мысленно поставил себе пять – сосед смотрел исподлобья как раз такими вот щенячьими глазищами.
- Это вы мне? – уточнил Коулсон, рассматривая забавного человека. Нет, постарше, но тридцати нет. Примерно одного с ним роста. Загорелая кожа, стилизованная ковбойская шляпа; мощная шея, сильные плечи и руки выставлены напоказ. Странное впечатление – как будто видишь плюшевого мишку-бодибилдера.
- К тебе редко пристают в барах, да? - усмехнулся парень.
Улыбка ребяческая, но выражение лица и интонации чуть более серьезные и проникновенные, чем этого требует место.
- Вообще никогда, - неожиданно для самого себя признался Коулсон. В жизни его предпочитали не замечать, он год за годом совершенствовался в умении быть невидимкой. «Сам себе психотерапевт» уверенно причислял эту способность к профессиональным плюсам.
- Чтобы тебе было комфортнее – я тоже крайне редко к кому-то подсаживаюсь, - доверительно заметил парень. «Обычно подсаживаются ко мне» осталось невысказанным, но очевидным.
Взгляд Коулсона зацепился за уходящую под черную майку татуировку под ключицей - виднелся только маленький треугольник неровной формы. На запястьях кожаные браслеты. Парень повернулся помахать бармену, в правом ухе сверкнула серьга.
«Дьявольски везет» - обреченно подумал Коулсон, и на всякий случай уточнил, привычно не желая никого обидеть:
- Я вообще не по этой части.
- Я знаю, - как ни в чем не бывало ответил парень. – Поэтому и подошел. Клинт Бартон.
- Фил Коулсон.
- Так тебя угостить?
- Нет, мне, пожалуй, хватит.
Из-за своей привычной замкнутости Коулсон априори питал недоверие ко всем, кто всё-таки пытался достучаться до него из внешнего мира, но забавный мишка в ковбойской шляпе странным образом располагал к общению. Даже несмотря на серьгу в правом ухе.
Мишка Клинт Бартон заказал себе мохито и поинтересовался так, будто знал Коулсона уже всю жизнь:
- Тебя уволили?
- С чего ты взял?
- Ты не похож на тех, для кого подобное времяпровождение – привычный способ расслабиться после работы, - глаза смотрели по-доброму, без намека на кокетство. Коулсон почувствовал непривычное желание один вечер побыть простым человеком, одним из тысяч других, к которым изредка подсаживаются просто чтобы поговорить, которых хотя бы просто замечают при встрече.
Почему-то это чувство было предательски похоже на благодарность.
- Нет, меня как раз повысили. Это не понравилось моей девушке, история банальна до невозможности.
Бартон наклонился к стойке и заглянул снизу вверх в лицо Коулсона. Поджал губы:
- Без обид, но ты не выглядишь сильно расстроенным.
- Наверно это потому, что я не сильно расстроен.
Клинт помолчал, потом вдруг поднял руки:
- Я так понимаю, непринужденный диалог не клеится, а о погоде мне говорить как-то не комильфо, - интонация неуловимо изменилась. – Я мог бы и дальше пытаться до тебя достучаться, но ты – большая черепаха, уходящая в непроницаемый домик при малейшем беспокойстве. Я вижу внутри человека, чувствующего, думающего, эмоционального человека, которого приучили быть профессионалом. Я не буду пытаться пробиться через эти невидимые стены, если ты мне скажешь, что на всем белом свете у тебя есть человек – хотя бы один человек! – с которым ты бываешь откровенен и свободен. Разговаривая с которым, ты не обдумываешь каждого слово, каждый свой жест, не пытаешься уйти обратно в себя, повесив табличку «вернусь не скоро». Есть?
«Скажи что есть», - тут же посоветовал Коулсону внутренний голос, отложивший обсуждение такой нехарактерной для незнакомых людей манеры общения на потом. Надо было отвечать, что есть, но Коулсон вдруг всерьез задумался над заданным вопросом, и затянувшаяся пауза сама стала ответом.
Странно, об этом он никогда не думал. Действительно нет.
Ни одного.
- А это обязательно?..
Клинт улыбнулся так искренне, как будто вытянул счастливый лотерейный билет. Залпом допил мохито, сполз с высокого барного стула.
- Ты на чем?
- На машине, - ответил еще не вполне пришедший в себя от осознания одиночества Коулсон.
- Оставить можешь?
- Зачем?
- Пошли, кое-что покажу.
- Клинт, я же сказал… - устало начал Коулсон, но Бартон его перебил:
- Слушай, я серьезно выгляжу таким озабоченным? Или ты тоже считаешь, что у всех геев главная задача – заманить кого-нибудь в подворотню и изнасиловать?
- Нет, только у тех, которые подсаживаются к незнакомым людям в барах и пытаются их напоить.
- Я буду держать себя в руках, - пряча улыбку, пообещал Бартон.
Конечно, он бы никуда не пошел. Это было совершенно не в его привычках, время было позднее, надо было возвращаться домой, завтра с утра предстояло ответственное совещание. Но обычный Коулсон и не заговорил бы с таким странным типом, больше всего похожим на полицейского под прикрытием, исполняющего роль псевдоковбоя.
На улице было так свежо и прохладно, что Фил на секунду замер, с закрытыми глазами вдыхая ночной воздух. Вот сейчас еще можно уйти, - подумал он. Извиниться, поблагодарить за компанию и вернуться на круги своя.
- Ну что, поедешь? – поинтересовался голос Клинта где-то неподалеку. Постепенно привыкающий к уличному освещению Коулсон заметил большой тускло блестящий в свете фонарей мотоцикл, и понял, что на круги своя можно вернуться и чуть позже.
- Aprilia RSV 1000 R Factory, - оживленно включился в беседу живущий в нем подросток, так и не разлюбивший играть в машинки. – Восемнадцать литров, резерв четыре. До трехсот километров в час. Впечатляет.
По бокам великолепного зверя желтели блестящие вставки, гладкое кожаное сиденье безмолвно приглашало сесть прямо сейчас и погнать неважно куда, лишь бы быстро и шумно.
- Разбираешься в мотоциклах? – отозвался голосом такого же подростка Бартон.
- Обожаю мотоциклы.
- Тогда почему ездишь на Акуре?
Вопрос поставил Коулсона в тупик. На службе упоминать о своей маленькой страсти он не решался, а никого больше в его жизни это не интересовало. Машина была выдана еще в связи с повышением на прошлом месте работы, была в целом неплоха, не капризна и удобна. Но вряд ли это можно было назвать основной причиной, почему он до сих пор не исполнил свою детскую мечту, хотя давно уже имел такую возможность.
Наверно, он ездил на Акуре по той же причине, по которой жил с миловидной умной женщиной, испытывая к обеим примерно одинаковые чувства, как бы цинично это ни звучало.
Что-то поменялось в мозгах у Коулсона. Посмотрев на стоявшую неподалеку машину, он сунул вынутые было ключи обратно в карман и повернулся к Клинту:
- Подбросишь?
- Легко, - просиял Бартон. – Классные джинсы, кстати.
- Спасибо.
Понимание, что Бартон только при нем выпил мохито, и неизвестно еще чем занимался до их встречи, пришло позже. Примерно тогда же, когда опьяненный скоростью и свистящим в ушах ветром Коулсон наконец задумался, как он будет потом возвращаться до машины и во сколько это будет. Еще более насущным оказался такой, казалось бы, незначительный вопрос – как держаться? Интуиция и правила безопасности подсказывали «за пояс», но Коулсона этот вариант смущал, и даже мелькнула неловкая мысль, а не для этого ли Клинт его потащил. После пары особо крутых поворотов он плюнул на смущение и обнял Клинта за талию. Тут, наверно, каким-то странным способом подействовал виски – стало на удивление спокойно, и отчаянно всё равно, чем это всё закончится. Ну не убьют же его, в самом деле.
Когда Коулсон окончательно запутался в ночном маршруте и пришел к выводу, что сам отсюда не выберется вовек, они наконец остановились. Судя по попадающимся последние несколько минут всё чаще промзонам, эта часть Нью-Йорка была малонаселенной, и среди населения этого ходить ночью не рекомендовалось. В ноздри пробирался далекий, но весьма настойчивый запах рыбы.
Хотя света тут почти не было, Клинт уверенно пошел куда-то по лабиринтам из заборов и кустов, потом придержал за собой невысокую незаметную дверь, впуская Фила в подъезд, и они стали подниматься в инфернальном освещении горящей где-то слишком высоко одинокой энергосберегающей лампы.
- Самое время спросить, куда и зачем я с тобой иду, - задумчиво нарушил тишину подъема Коулсон, рассматривая исписанные живописными граффити стены.
- Мне кажется, тебе надо спрашивать об этом себя.
В каком-то смысле он стал заложником. Ночью из этих трущоб не выберешься, придется просить Клинта отвезти его обратно. Или ждать до утра.
Заметив замурованное окно, Фил остановился. Едва освещенный, заложенный проем представлял собой довольно жуткое зрелище.
- Что это?
Бартон спустился к нему на лестничный пролет, встал рядом.
- Во всех заброшенных зданиях замуровывают двери и первые несколько этажей. Иначе тут было бы слишком много криминальной молодежи и бездомных.
- …ты привел меня в заброшенное здание? – повернувшись к нему лицом, без выражения поинтересовался Коулсон. Не то чтобы это очень взволновало, если что – за себя он постоять сможет. Но это по меньшей мере странно, особенно если уверения в добрых намерениях правдивы.
Клинт в полумраке блеснул улыбкой из-под шляпы и продолжил подъем. Обретший равнодушие Коулсон послушно пошел следом.
- А как мы тогда вошли?
- Прямо сквозь стену. Абра-кадабра.
Он пытался считать этажи, но сбился где-то на семнадцатом. На каждой площадке выходили по две двери – одни взломанные, другие покосившиеся, третьи и вовсе выбитыми валялись на лестнице. Наконец, когда никогда не жаловавшийся на свою спортподготовку Фил уже начал подумывать о том, не попросить ли о минутной передышке у бодро прыгающего впереди Бартона, они вышли на очередной этаж, оказавшийся последним – выше лестница была перекрыта решеткой. Клинт открыл единственную выходящую сюда незапертую расписанную теми же граффити дверь, повернулся к Коулсону. Негромко сказал:
- Закрой глаза.
Великолепно. Просто потрясающе, - ехидно прокомментировал внутренний голос. В любом другом случае это была бы последняя просьба, которую Коулсон выполнил бы в такой ситуации, но сейчас почему-то послушно закрыл глаза. Благо что разницы в такой абсолютной темноте всё равно не было.
- А откуда я могу быть уверен, что ты не столкнешь меня с крыши? – поинтересовался он так же негромко, прислушиваясь к шумящей в ушах крови и потихоньку придерживая вдохи, чтобы восстановить сбитое долгим подъемом дыхание. Промокшая рубашка неприятно липла к шее и плечам.
- А зачем мне это делать, если я сегодня впервые тебя увидел? – резонно возразил Клинт совсем рядом, потом осторожно взял его одной рукой под правый локоть, другой за левое плечо и прежде, чем Коулсон начал вырываться с криками «Я же сказал не приставать!», легко толкнул вперед. – Иди.
«Иди», ну надо! - изнемогал внутренний голос. - А если он тебе скажет «ляг» или «прыгни», ты наконец проснешься? Но он пошел – медленно, осторожными шагами пробираясь в темноте, выставив вперед одну руку. Всё это напоминало идиотский розыгрыш, он совершенно искренне не смог бы ответить даже себе, какого черта он на это ведется.
Какого черта он вообще не послал этого забавного парня с сережкой в ухе и браслетами на руках в первую же минуту. Все события утра и дня казались теперь несказанно далекими, как будто из прошлой жизни. На миг показалось, что нет на свете ничего, кроме этих бережно придерживающих рук и темноты, и именно они и были всю жизнь, и ничего, кроме них, не реально.
Сквозь веки стало чуть светлее, подул прохладный ветер, стали различаться отдаленные звуки городского шума. Руки отпустили.
- Открывай.
Коулсон открыл – и замер, боясь пошевелиться. На него обрушились тысячи, миллионы огней. Внизу расстилался Нью-Йорк – начинаясь у подножья многоэтажки, и убегая дальше, дальше, захватывая собой всю землю, добираясь до горизонта целой сетью ночных огоньков, складывающихся в общее мерцающее плато. Желтые, красные, зеленые огни внизу, сетки горящих окон высоток, поднимающиеся над землей, как диапазоны громких аккордов музыки в эквалайзере или как трехмерные ландшафтные проекции. Маленькие почти нечитаемые вывески и огромные билборды, видные, кажется, даже из космоса. Подвижные огоньки фар вдоль неподвижного оцепления фонарей на улицах, едва различимый шум вертолета где-то над северо-западной частью города. И над всем этим – огромное и всепоглощающее звездное небо, не столь контрастное из-за яркой подсветки города, но всё же впечатляющее; всепрощающее, конечно, и совершенно индифферентное к проблемам такого маленького смотрящего на него с открытым ртом человека.
Молочная идеально круглая луна зависла где-то в районе Эмпайр Стейт Билдинг.
- Когда ты последний раз смотрел на небо? – поинтересовался голос Клинта за спиной. Конечно, Коулсон не помнит. Он вообще не был уверен, что хоть раз с юного возраста смотрел на небо вот так вот, жадно перебегая глазами от одного огонька к другому, угадывая созвездия и провожая взглядом бодро ползущий по небосводу спутник. Работа в офисе не требовала ориентирования по звездам. В те редкие разы, когда ему приходилось работать ночью и на улице, небо было последним объектом его наблюдения. Раньше он думал, что любоваться звездами – удел влюбленных бездельников. Раньше он думал, что обязательно должен ездить на машине и даже в свободное от работы время думать о работе.
Странно, когда он перечислял всё это про себя раньше, оно не казалось таким… бесцветным.
- Ты кто вообще, Клинт Бартон или Тайлер Дердан? – с трудом оторвавшись взглядом от Северной звезды, Коулсон обернулся, потирая затекшею шею. – Ты пришел поменять мою жизнь и разрушить привычный мне мир? Честно говоря, я не знаю, в чем дело. К этому моменту я должен быть если не дома, то хотя бы в подъезжающей к дому машине, занятый мыслями о том, как мне за оставшееся время выспаться настолько, чтобы завтра не пугать всех синяками под глазами.
- Дердан, лорд Генри, Уайт Босс - для тебя, детка, я буду кем угодно, - широко улыбнулся Клинт из глубокого кресла. Шляпа была сиротливо скинута в угол.
Коулсон хотел было возмутиться, но сил хватило только на усталую улыбку. Сунув руки в карманы, он огляделся. Больше всего странное жилище было похоже на квартиру, в которой снесли почти все перегородки. Достаточно широкое пространство, освещаемое тремя перемещаемыми торшерами – два у дальней стены, один у широкой трехспальной кровати. Вещи и мебель были расположены крайне странно, как если бы кто-то взял их все в руку и кинул сверху, а потом только перевернул упавшее ножками вниз. Книжные полки и шкафы еще, слава богу, стояли вдоль стен, хоть и были расставлены причудливым зигзагом, а вот расстановка остальной мебели – кровать, три кресла, пуфики, какие-то причудливой формы столы – не поддавалась никаким законам логики. На оставшемся свободном пространстве еще можно было устраивать балы и торжественные приемы.
Тут даже уютно, - признал Коулсон неожиданно для своего привыкшего к аскетизму и гениальности в простоте вкуса. – Такой чердачный сквот. На покрытых граффити стенах – картины и картинки в рамах или на кнопках, где-то на светлых старых обоях чернеют неплохо сделанные черными грубыми мазками портреты, как будто рисовали углем. Стены три, за спиной Коулсона – просто зияющий проем, как будто здание начали сносить и так и оставили. Из перегородок внутри осталась только одна, на ней краснела изображающая закат в прериях фреска. Слева в углу стояла доска с нарисованной мишенью, из центра торчали загнанные чуть ли не до середины стрелы. И везде, насколько хватало освещения – на каждой полке, на полу, на столах, на креслах – валялись сувениры, какие-то вырезанные из черного дерева скульптуры, сложенные и скомканные карты, странные музыкальные инструменты, причудливой формы бутылки и прочие мелочи, которые можно рассматривать часами, и с каждой из них наверняка связана целая история.
Трудно сказать, что его больше впечатлило – ночной вид Нью-Йорка или эта странная коллекция.
- Где мы?
- Это моё гнездо, - с гордостью ответил Клинт, озираясь.
- Откуда тут электричество?
- Тут даже водопровод и газ есть. Чудеса коррумпированной системы.
- Ну ты и сорока, - Фил подошел к правой стене, задумчиво оглядел пришпиленный к ней ватман А2.
- Я не сорока, я сокол, - обиженно заметили из-за спины.
- Зачем тебе карта острова Пасха, сокол?
- Это подарок.
- А набор метательных ножей с ручками из слоновой кости?
- Это трофей.
- А… боже, я даже не могу понять, что это, - Коулсон присел, рассматривая странный агрегат из трубок, ткани и железных заклепок. – Самодельная волынка?
- Рассказать?
В каком-то смысле это была ловушка. Домашний музей с морем экспонатов, каждый из которых можно потрогать, пощупать, переложить с места на место. Сюда нельзя просто заскочить, неизменно зависнешь у какой-нибудь юбилейной виниловой пластинки Radiohead, или у глиняного оберега племени ама-ндебеле, или у доисторического ковбойского револьвера с заклинившим карабином. Коварный Клинт об этом, конечно, знал. Они проговорили до четырех утра – часов в квартире было несколько, больше всего Филу понравились стилизованные под Дали, «стекающие» с книжной полки, с торчащими стрелками – потом Коулсон заметил, что Клинт начал вырубаться, и, пока не поздно, потребовал доставить его обратно к машине. Покачав головой, зевающий Бартон сказал, что он в таком виде далеко не уедет, а потом сделал что-то совсем невообразимое – протянул Коулсону ключи от мотоцикла.
- Там навигатор стоит, настрой на бар.
- А потом? – спросил от неожиданности Фил.
- Оставишь там, ключи отдашь бармену, я вечером заберу.
- Я могу вызвать такси.
- В этот район в такое время никто не поедет. Не дури, бери ключи.
Это тоже как-то не очень вписывалось в привычную систему координат, но спорить у Коулсона уже не было сил – он устал, он хотел спать, через пять часов надо было быть на работе на другой стороне города. Ну и да, всё-таки очень хотелось еще раз проехаться на этом чуде техники.
Взяв брелок, он неловко пробормотал «Спасибо» и пошел на выход, расписанный в стиле врат Мории. Пришлось признаться себе – еще не ушел, а уже хотелось вернуться. Хотя бы из-за природной любознательности.
- Фил?
- М? – повернулся Коулсон.
- Ты поехал со мной. С первым встречным. Ты пошел в темноту, ты пустил меня за спину и даже закрыл глаза. Ты, профессиональный боец, боящийся к себе подпустить и на метр – это видно, по рукам, движениям и реакции. Ты три часа слушал про какие-то совершенно бессмысленные не имеющие к тебе никакого отношения вещи.
- И?
- Я думаю, ты не такой уж безнадежный зануда, каким пытаешься казаться, - улыбнулся Клинт, падая обратно в кресло.
Конечно, за время службы Коулсону уже случалось опаздывать на работу, но даже при более серьезных причинах его совесть не была по этому поводу настолько спокойна. Внутреннего психотерапевта несколько волновало, что он то и дело отвлекался, прикидывая, как бы еще раз туда попасть или хотя бы понять, где он чисто территориально провел эту ночь. Когда утром он ехал по пустым улицам на мотоцикле, он пытался запомнить маршрут, но умственных сил хватало только на то, чтобы следить за дорогой и не нарушать правил. Попытался найти на карте и пришел к выводу, что половины домов в том районе, видимо, вообще официально не существует. Один раз из-за такой необычной задумчивости он чуть не отправил в шредер двухнедельный отчет одного из наблюдателей, после чего пообещал себе этим же вечером еще раз наведаться в тот бар. Не найдет там Клинта – на этом и закончить затянувшееся приключение.
Надо было хоть телефон взять, что ли.
Клинт был из какой-то другой жизни. С острым вкусом путешествий, с головокружительными авантюрами, как будто главный герой приключенческого сериала. У него были вещицы из джунглей, сувениры из каких-то глухих русских деревушек, в морозилке у него с удобством расположился отколотый от арктического айсберга кусок льда. По крайней мере, он так сказал. В его квартире едва заметно пахло специями и каким-то деревом, и определить, откуда этот запах идет, не представлялось никакой возможности. Коулсон вчера как минимум четыре раза наткнулся на валяющиеся в самых неподходящих местах солнечные очки разных фасонов и времен, среди прочих – фирменные очки диджеев из фильма “The Boat That Rocked”.
Коулсон элементарно был заинтригован.
По окончанию рабочего дня Фил, которого начинала слегка тяготить мысль о том, что рано или поздно придется вернуться в свою скучную квартиру, поехал к тому же бару. По пути он решил проехать чуть дальше, где, как ему казалось, он ехал сначала к дому Клинта, потом от него, но запутался на третьем же перекрестке и бросил эту пустую затею. Вернувшись и оставив машину на том же месте, он вошел внутрь, пытаясь успокоить заторопившееся сердце. Огляделся в надежде увидеть ковбойскую шляпу, и это было бы идеально – встретить его сразу, с порога, как будто… Ну давай, скажи. Как будто он его ждет.
Что за дурдом у тебя в голове творится.
Не обнаружив среди посетителей Бартона, Коулсон загрустил, потом договорился с собой, что посидит тут полчаса – и поедет домой. Он сам сказал Клинту, что он не завсегдатай подобных заведений, вчерашний день был исключением, так что надежда только на то, что Бартон сам нередко сюда заходит.
Он сидел на том же месте, пил кофе и смотрел на медленно ползущую стрелку наручных часов. В это время суток в баре было еще не очень людно, но посетителей всё равно хватало, и двери открывались каждую минуту. Поначалу Коулсон дергал головой на каждый такой хлопок, потом устал видеть чужие лица вместо ожидаемого и уже не отвлекался от циферблата. Мысленно отчаянно просил Бартона придти в течение оставшихся двадцати… пятнадцати… десяти минут. Время у него было не ограничено, и черт знает, почему он так уперся в эти полчаса, но до конца их оставалось пять минут, потом три минуты, а потом… Потом Фил поднял голову, безучастно оглядел зал в последний раз и медленно слез со стула, давая Клинту фору еще в полминуты, пока он будет идти до выхода. Объективно, вероятность была весьма мала, и он это понимал. Субъективно было очень обидно от чувства, что упустил что-то очень важное, само давшееся в руки, и это он не очень понимал, а, может, и не хотел понимать.
Внутренняя дисциплина восторжествовала над смущенным разумом примерно когда он уже на улице достал ключи от Акуры – от своей ставшей вдруг неприятной Акуры. Но в следующий же момент снова спряталась, едва он услышал за спиной знакомый голос:
- Ух ты, какой прикид.
- Клинт! – пожалуй, в голосе было слишком много непроизвольной радости для умеющего держать себя в руках человека. Клинт, в помятой серой футболке с логотипом Jack Daniels, сунул руки в карманы и обошел Коулсона, оценивающе оглядывая официальный костюм.
- Стильно, - одобрительно кивнул он, завершив полукруг. Коулсон стоял на месте и пытался избавиться от улыбки. – Лаконично, очень так… консервативно.
- Я с работы.
- Ты работаешь в ФБР? – со странной интонацией спросил Бартон, как будто сначала хотел пошутить, а потом вдруг задумался всерьез.
- И с ними иногда тоже. Это долгая история.
- Ты куда-то спешишь?
- Я приехал к тебе, - ответил Коулсон раньше, чем успел обдумать ответ. Смутился. Мысленно себя отругал.
Бартон весело блеснул глазами и кивнул в сторону машины:
- Ну тогда пусти меня за руль.
Дома, пока Коулсон продолжал пространно повествовать об особенностях своего отдела, Клинт предложил ему сменить костюм на какую-то мексиканскую накидку в пол. Накидка была яркая, цветастая, отдаленно напоминающая галлюциногенные сны. Ну совершенно идиотская накидка. Предложил скорее в шутку, но для нового Коулсона это была уже такая мелочь, что он с легкостью скинул пиджак и беззаботно потянулся уже было к пуговицам рубашки, когда вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд. Бартон, смотрящий на него из кресла поверх «Присягнувших тьме» Гранже, вызвал странную ассоциацию с затаившимся хищником. Видимо, мерцающими в полутьме глазами.
Фил, помедлив, расстегнул две верхних пуговицы рубашки, вежливо поблагодарил и сказал, что ему и так неплохо. И стал что-то нести про сотрудничество с МИ-6, чтобы сгладить возникшую неловкость, а когда спохватился, оказалось, что уже выболтал порцию засекреченной информации. Спасало только то, что Клинт вряд ли знал, насколько она засекреченная.
На вопрос о роде его деятельности Клинт крайне ловко свернул с темы на виды оружия и радостно продемонстрировал коллекцию луков – пожалуй, это было единственным, что содержалось в относительном порядке в развешанном на стене состоянии. Ближайшие два часа он упражнялся в стрельбе на меткость, если это можно было назвать «упражнениями» - совершенно ошеломленный Коулсон раз за разом убеждался, что Бартон идеально попадает в цель всегда. В любую цель. С любого расстояния, которое позволяла квартира. Бартон попадал в десятку с закрытыми и даже завязанными глазами, попадал с разворота, из любого лука, из любой позы, позволяющей натянуть тетиву. Он попал даже когда Фил подвесил на пути к мишени индейский «ловец снов» сантиметров пять в диаметре.
Коулсон никогда не видел ничего подобного.
- А из огнестрельного?
- Легко, - кивнул гордый Клинт, вешая очередной лук, странное сочетание деревянного корпуса и металлических креплений, на стену. – Но это мне нравится больше.
В «гнезде» было еще много чего неизученного. Ветхая потрепанная колода карт с затейливой узорчатой рубашкой, по словам Бартона, принадлежавшая еще шулеру Джону Пери. Барабан из телячьей шкуры, с вырезанными из рогов амулетами по бокам – этот был вручен где-то в Заире. Складная подзорная труба из Лондона, времен Конан Дойля. Монструозного вида пестрая ракушка около полуметра в длину, которую Коулсон едва смог поднять. Череп какого-то относительно некрупного зверя, как оказалось – койота. И еще, и еще… Каждый раз, когда он подходил к вроде бы уже изученным полкам, находил что-то новое.
И всё время, перебирая вещи, усаживаясь на полу с очередной книгой или со стопкой фотографий, открыток, с картой, с головоломкой, перебирая пальцами тугие шнурки висящей на стене карнавальной маски, проводя по корпусу отставленной в угол гитары с автографом Кита Ричардса, Коулсон неизменно чувствовал на себе его взгляд. Взгляд обволакивал, запутывал, как будто Клинт плел вокруг Фила невидимую паутину. Фила это нервировало, но, пока Бартон не перешел к решительным действиям, повода предъявлять претензии не было.
- Почему ты живешь один? – поинтересовался Коулсон, рассматривая кактус, стоящий на полу в виду отсутствия четвертой стены, следовательно, окна, следовательно, подоконника.
- Не нашел достаточно легкого на подъем человека. Ты же видишь, как я провожу время. Пиццу будешь?
Последний раз, когда Коулсон ел пиццу, где-то под Детройтом, он чуть не попал в реанимацию. С тех пор любая пицца вызывала у него прилив пиццефобии, даже если она была высококачественной и обиталась в дорогих итальянских ресторанах.
В сущности, было в этом что-то детское.
- Буду.
На следующее утро он опять опоздал на службу. Чуть-чуть, всего на пять минут, но опоздал. Усевшись на стуле у Бартона на кухне, он допоздна изображал зрителя кулинарной передачи – Клинт поэтапно демонстрировал, как вручную сделать пиццу, которая вызвала у Коулсона подозрение, что он вообще ничего вкуснее в своей жизни не ел. Тем труднее было ему теперь сконцентрироваться на вставшем на повестку дня вопросе о розыске хотя бы крайних членов преступной террористической группировки, которая давно уже подъедала Нью-Йорк изнутри, а прошлой ночью неожиданно взяла на себя ответственность за прошедшие на той неделе взрывы в Дублине и убийства двух высокопоставленных чиновников в Шарм-эль-Шейхе. Выход группировки на международный уровень подразумевал для их отдела сотрудничество с Интерполом, с представителями пострадавших государств, кучу бумажной волокиты, спорных ситуаций, сложных переговоров… Коулсон тихо радовался, что он не был помощником начальника и даже помощником помощника – те сидели на работе чуть ли не круглые сутки. Внутреннему психотерапевту не нравилось, что желание поймать бандитов в его сознании перекрывалось желанием поскорее закончить дела и поехать к Клинту, но Коулсон ничего не мог с собой поделать. Каждый день в его компании отличался от тех, которые сопровождали Коулсона всю его жизнь, примерно как отличается полноценный рисунок от карандашного наброска.
Он старался выбраться к Бартону каждый день. Тот неизменно встречал Фила у бара, откуда они либо сразу ехали домой, либо отправлялись гулять по совершенно незнакомым Коулсону районам Нью-Йорка. Бартон заводил его в богом забытые места – в превращенное в арт-объект бомбоубежище, на заброшенное здание оптико-механического завода, по лабиринтам подвальных помещений, сокращающих требующийся пройти поверху путь как минимум вдвое. С ловкостью акробата он забирался по стенам и решеткам, когда требовалось открыть дверь изнутри – эти движения завораживали, как завораживает динамика бегущей лошади, гибкость большой сильной рыбы или скорость кошачьего хищника. Животная, природная грация, ходящие под кожей мускулы, ни одно лишнего жеста, собранность, группировка на уровне рефлексов. Любая принимаемая им поза, даже если он просто лежал на ковре, была столь непринужденно совершенна, что Коулсон не мог заставить себя не смотреть. Отвлекшись, он чувствовал на себе такие же взгляды, но хоть убей не мог понять, что может быть привлекательного в нем самом. Ни внешности, ни гибкости, ни этой лихой раскованности, подразумевающей открытое расположение. У Бартона – великолепные плечи, потрясающие руки, узкая талия; у него, у Коулсона – совершенно непримечательное лицо, бесформенные пришедшие на смену рубашкам кофты, сомнительная репутация безупречного служащего с двумя опозданиями. У него нет и сотой части того, что было в жизни у Бартона. В нем не было зависти, но от легкого недоумения по поводу интереса к своей персоне он не мог отделаться.
А потом животная грация нашла себе другое применение. Когда они возвращались заполночь к оставленной машине, на них напали. Из-за угла, быстро, надеясь, что они не успеют соорентироваться. Кажется, изначально их было пятеро. Может, и больше – Коулсон не успел сосчитать, ближайший работающий фонарь был метрах в ста. Моментально обострились обученные рефлексы, промелькнула мысль, что не зря всё-таки их гоняют ежемесячно по всем нормативам. Одному, с ножиком, он достаточно быстро свернул челюсть, второй умудрился достать до него вспарывающей со свистом воздух цепью, но через минуту тоже лежал с выкрученными руками, уткнувшись носом в асфальт. И вот тут-то Коулсон и увидел, как Бартон двумя-тремя непринужденными движениями и одним мощным ударом ноги припечатал одного, тенью метнулся ко второму, рухнувшему как подкошенный, потом к третьему, схватившемуся за нос… Кто-то попытался достать его со спины – отлетел к стене с неприятным хрустом. Первый попытался встать – получил в лицо мощным ботинком удар такой силы, что Коулсон невольно вздрогнул. Где бы его не обучали, это не армейская и не государственная подготовка. Это что-то серьезнее и куда безжалостнее. Коулсон не был уверен, что все четверо выжили.
- Валим, - подбежал к нему Клинт и, схватив за рукав, потащил прочь.
- Где ты учился? – отгоняя ненужные подозрения, спросил его Фил, когда они отошли на безопасное расстояние. Задетое цепью предплечье наливалось тянущей болью.
- Жизнь научила, - коротко ответил Бартон с еще не до конца пропавшим запалом, вытирая испачканные кровью руки о грубую ткань джинсов.
Идея зрела недолго, можно даже сказать, озарила утром ближайшего выходного. Не откладывая в долгий ящик, Коулсон в этот же день поехал в автосалон, и если бы он осознал, что лейтмотивом его планов шла мысль «Понравится ли Бартону», он бы очень удивился. Спустя полтора часа непрерывных восторгов, внешне выразившихся в соперничестве со специалистом-консультантом на самую вежливую улыбку, Коулсон остановил свой выбор на черном Kawasaki Ninja ZX-14. Ниндзя съел три четверти его накоплений, но счастье от владения таким сокровищем сполна их искупало; видимо, оно же сохранило погнавшего без прав Коулсона от патрулей.
Реакция у увидевшего мотоцикл Клинта была странной. Филу даже на секунду показалось, что он расстроился.
- Тебе не нравится? – сам не зная почему огорчился он. Клинт стал своеобразной лакмусовой бумажкой, по которой хотелось определять уже совершенные поступки и проверять планируемые.
- Нет, он просто отпад, - признал Бартон, подходя ближе. – Просто я собирался подарить тебе свой.
Филу показалось, что он ослышался.
- Что?..
Бартон отвел глаза. Отмахнулся:
- Не обращай внимания, промелькнула такая мысль. Красивый зверь, - он обошел мотоцикл, присел, рассматривая колеса. Поднял повеселевшие глаза. – Ну что, теперь мы можем устраивать гонки?
От удивления Коулсон тут же забыл странную фразу.
- Без прав? Без выделенной трассы? На необъезженном японце? Я не настолько псих, знаешь ли.
- Ладно… - разочарованно протянул Бартон. Поковырял пальцем спидометр. Поджал губы.
- Клинт, ты как ребенок, честное слово, - не удержался от улыбки Коулсон. – Ну если только ночью и по нелюдным местам…
Это было какое-то сумасшествие. Коулсон совершенно не узнавал себя, и отчаянно не понимал, почему он с таким безрассудством бросается с головой в разнообразные авантюры, если у него нет даже такой уверенности в себе, как у Бартона. Он вообще был уверен, что не относится к тем людям, кто возбуждается от скорости и азарта до такой степени, что забывает о любых предосторожностях и рискует в таких виражах, что самому потом при воспоминании делается дурно. Но тогда думать не получалось, он лишь неотрывно следил за Бартоном в прорезь шлема, ощущая всем телом силу и повиновение машины.
Теперь он припоминал, что когда-то не мог без этого жить. На старших курсах колледжа мама с ума сходила от беспокойства каждый раз, когда он участвовал в уличных заездах, но мотоцикл тогда был не его, а соседа, и авантюризма тогда, конечно, было куда больше, и возможность аварии казалась ничтожной и не стоящей внимания. Сейчас он слишком хорошо представлял, что будет, сделай он на таком разбеге хотя бы одно неправильное движение. На очередном перекрестке он едва проскочил перед спешащим наперерез бензовозом, сердце еще долго бухало по всему телу отбойным молотком. Пространство с двух сторон сливалось в одну сплошную пеструю полосу, огни мелькали со страшной скоростью, и он уже не был уверен, что они всё еще в Нью-Йорке, что они вообще на этой планете и в этом мире. Тело, хоть и слушалось, явно уже не принадлежало ему. Голова его предала давным-давно.
Клинт его обогнал. Было бы странно, если бы не – он гонял по этим местам, по его собственному признанию, каждую вторую ночь, он знал каждый поворот, подъем и склон, да и, в конце концов, он знал, где финиш. Но Фил отстал ненамного, что вызвало в нем прилив какой-то дикой неконтролируемой эйфории, настолько его характеру неуместной, что стало даже немножко страшно. Он слабо представлял, во что его превратил этот странный человек, живущий в гнезде.
Или просто все тщательно подавляемые им эмоции не растворялись, а копились все эти годы, чтобы сейчас, прорвавшись, сделать из него психологически совершенно неустойчивого индивидуума.
Впрочем, за время похода на последний этаж в и без того усталом состоянии энтузиазма поубавилось.
- Пустишь в душ? – с порога спросил вспотевший от адреналина и длительного физического напряжения Коулсон, стягивая куртку и аккуратно вешая её на крючок. Кожанка Бартона полетела на пол куда-то за мишень, сам Бартон полетел в противоположном направлении и рухнул на диван.
- Чувствуй себя как дома, - слабо долетело из подушек.
Ванна у Бартона была на удивление современной, хотя Коулсон в первый раз ожидал увидеть там что угодно, включая водосточные трубы или прикрепленную к потолку бочку, не говоря уже о голых бетонных стенах в ярких пятнах краски. Но нет, эта ванна даже могла сойти за гостиничную, с висящими на двери черными полотенцами, цивильной душевой кабиной, приятным пупырчатым ковриком на полу, и единственной странностью здесь был профессионально вычерченный на стене черным распылителем вензель королевы Британии.
В ушах от непривычной тишины едва заметно гудело, по сжимавшим руль пальцам как будто пробегал ток. Болел так и не прошедший синяк на руке, болели мышцы на ногах, болело всё тело, как после трехчасовой тренировки. Включив воду и стащив футболку, Фил повернулся к двери, чтобы её закрыть, и замер, напоровшись на взгляд.
Бартон стоял в другой части комнаты, строго напротив, так что никакого сомнения не было, что смотрит он именно на Фила. Просто стоит и смотрит, гипнотизируя щенячьими глазами. Гораздо интереснее Коулсону было, почему он сам так же стоит и не может разорвать зрительный контакт, взявшись за ручку двери, прекрасно понимая, что обнажился перед Бартоном впервые.
По спине побежали мурашки, и вроде бы даже не от холода.
Как будто отказали мышцы.
Как будто увидел первый раз.
Он продержался еще секунд десять. Потом резко захлопнул дверь и, привалившись к ней спиной, задумчиво посмотрел на себя в зеркало. Ничего не изменилось. Из зеркала на него смотрел не Брэд Питт, не Колин Фарелл и даже не Том Круз. Прежний сломанный нос и двухцветная радужка. Прежнее нелепое лицо усталого комика.
Коулсон попытался вспомнить, когда последний раз его беспокоила своя красота. Кажется, еще в колледже.
Зеркало медленно затуманивалось от льющейся горячей воды.
«Вот выйду и поеду домой» - решил Коулсон, замотавшись полотенцами как погонщик верблюдов так, что открытой осталась только голова. За всеми своими обновлениями забыл, с кем подружился.
Выйдя из ванны, Коулсон уже собрался произнести заготовленную речь, но, бегло оглядев квартиру, убедился, что говорить её некому. Бартон исчез. Недоумевая, Коулсон обошел по периметру, проверяя места за диваном и шкафами, даже под кровать заглянул, но Клинт не находился. Записки с пояснениями тоже.
- Всё равно поеду, - сказал сам себе Коулсон неуверенно. Вернувшись в ванну, он оставил там полотенца, натянул джинсы с футболкой и на прощанье подошел полюбоваться видом вечернего города, не будучи уверенным, что еще сюда вернется. То есть в глубине души он знал, что никуда он не денется, но хотелось себя уверить, что…
- КЛИНТ! – заорал он то ли вслух, то ли мысленно, когда глаза наткнулись на одинокую фигуру на фоне городской сетки огней.
Бартон стоял на самом конце выпирающей из здания слева бетонной балки шириной в полметра.
Стоял на руках.
Рукава красной футболки плотно обтягивали напряженные мускулы. Почти неестественный изгиб талии в профиль. Босые ноги с идеальной прямотой указывали в темнеющее небо. Выскользнувший из-за ворота военный жетон качался в тридцати сантиметрах от балки, в ста восьмидесяти метрах от города.
От крика Клинт вздрогнул и чуть повернул голову.
- Клинт, твою мать! – кричал Коулсон, сам не очень понимая, что пытается сказать.
Только не это.
Только не сейчас.
В панике закружилась голова, он схватился за стену, не смотря вниз. Следующее «Клинт!» получилось уже слабее, куда-то делся из легких воздух.
Бартон медленно и осторожно перегнулся в поясе и опустил ноги по очереди на балку. Выпрямившись, одернул футболку и с легкостью идущего по тротуару пешехода в три шага допрыгнул до комнаты.
В следующую секунду Коулсон обнаружил себя обнимающим Клинта с силой человека, чей родственник чудом выжил в авиакатастрофе.
На ощупь Бартон был горячим и каменным.
- Что ты кричишь? – слегка оторопевшим голосом тихо спросил Клинт, успокаивающе погладив Коулсона по плечу.
- Что ты творишь?! – отшатнулся Фил, у которого в голове взрывались фейерверки и играли какую-то какофонию целые симфонические оркестры.
- Тренирую самоконтроль, равновесие и владение телом, что ты так разнервничался?
- Что я разнервничался?.. – паника прошла, нахлынул спасительный гнев, хуже которого была только слепящая рефлексы и мышление ярость. Коулсон попытался закрыть глаза и досчитать до десяти, но слова вырвались против его воли. – От малейшего порыва ветра ты можешь сверзиться прямо на головы ни о чем не подозревающих прохожих, что я разнервничался?! Ты представляешь, каким бы ты красивым там был, внизу? Тебя пришлось бы собирать по всему району!
Бартон смотрел непонимающе. Филу вдруг резко захотелось ударить его, ударить посильнее, чтобы выбить из этой двадцативосьмилетней симпатичной головы всю дурь, чтобы он не смел даже…
- Знаешь, это так странно, когда кому-то на тебя не наплевать… - задумчиво протянул Бартон. – Когда кто-то всерьез волнуется, чтобы ты не упал. Когда кому-то не всё равно, что ты можешь умереть. Непривычно.
От обилия эмоций слова у Коулсона застряли в горле, он отмахнулся и молча отвернулся. Собирался же уходить. Уходи.
Почему меня это так волнует? Потому что мы друзья, идиот.
Друзья имеют такое свойство – волноваться друг за друга.
Просто потому что мы друзья.
Это нормально.
- Фил, подожди.
- Зачем? – голос всё-таки предательски дрогнул.
- Мне нужно тебе кое-что сказать.
Началось.
Коулсон совсем не был уверен, что хочет это услышать.
Вытянувшись у себя в кровати, он следил за скачущими по потолку отблесками каких-то уличных огней и уже третий час мучительно пытался заснуть. В принципе, смысла в этом уже не было никакого, всё равно вставать через два часа.
Или не вставать.
Или забить к черту на эту работу, может он позволить себе хотя бы один день за всю свою карьеру сказаться больным, чтобы привести в порядок мысли.
Раньше он наслаждался царящим в голове порядком. Всё было разложено по полочкам, по разделам и категориям, а эмоции, как пережитки прошлого, были загнаны в самый дальний угол и заперты на прочный замок. Теперь у него было такое ощущение, что в голове побывал слон, или стадо диких буйволов, растоптавших всё, что он так долго приводил в порядок, растрепавших все мысли до непотребного состояния, выпустивших на волю всех его демонов и устроивших там праздничную вечеринку.
Усадив его в кресло, Бартон сел на пол и как можно спокойнее поведал, что он искал друга, а нашел его, Коулсона. Что он искренне надеялся перебороть свою пошлую натуру, что специально выбрал тогда в баре самого целомудренного человека, надеясь, что внутреннее соответствует внешнему.
Говорил он спокойно, но предложения у него всё равно получались какие-то сбивчивые, с ускользающими значениями, повторами и завуалированными намеками.
Он сказал, что за всю свою жизнь ни разу не встречал такого человека, как Коулсон. Он сказал, что не может больше ни о чем другом думать. Что Коулсон сводит его с ума, и когда его нет рядом, он, Клинт, мечется, как тигр в клетке. Он сказал, что это очень странное ощущение – как будто душа, всегда такая цельная и самодостаточная, начала по песчинке, по капельке перетекать в другого человека, и ты уже прикован к нему, и понимаешь, что дальше будет только хуже.
Сложив ноги по-турецки, он сидел в позе Будды, сложив руки на коленях, с идеально прямой спиной. Начав говорить, он как будто успокоился, видимо, решив, что назад дороги нет.
Он сказал, что он представляет, как дико это звучит для Коулсона, каким он, наверно, нелепым сейчас выглядит. Что может быть даже Коулсону противно всё это слышать. Да, скорее всего противно. Что он не будет его винить и прекрасно поймет, если Коулсон к нему больше не придет. Что он просто больше не мог держать это в себе.
Ему хотелось говорить что-то своё, идущее от самого сердца, но на выходе фразы всё равно получались избитыми, и ему от этого явно было еще хуже. И смотрел как брошенный на улице щенок. Прежнему Коулсону очень хотелось спросить «Что ты от меня хочешь?», но так и не повернулся язык.
Еще до начала его речи Коулсон знал, что он услышит. Знал – и всё-таки остался.
Знать бы еще, что ему делать теперь – думал он, смотря в потолок. Тот отнюдь не спешил проявить воспетую Сарамаго беспредельную мудрость всех потолков.
Как он и ожидал, будильник застал его вымотанным морально и физически, запутавшимся в своих эмоциях и ощущениях, потерявшем ценностные ориентиры и заблудившимся среди приоритетов и личностных установок. На работу он всё-таки пошел, но выглядел так, что непосредственный начальник отослал его обратно под предлогом того, что всё равно у них сейчас нет никакой зацепки, а один лишний висящий на телефоне или на переговорах или над картой сотрудник ничего не решит.
Произвольно бродя по ветреным улицам, Коулсон пытался мысленно вернуть то состояние, в котором он был до встречи с Бартоном. С той точки зрения всё происходящее было недоразумением, выбившимся из привычной системы координат отклонением, которое просто нужно обойти. Нужно больше туда не ходить, правильно. В конце концов, что он там забыл? Друзья? Клинт сам преступил линию «просто друзей», отношения уже не смогут быть прежними, как бы Коулсон не старался их вернуть. Надо просто не ходить, переждать, пока придут в порядок эмоции, пока всё встанет на свои места – и он снова станет обычным Коулсоном. Тогда он хотя бы будет знать, как себя вести в прочих жизненных ситуациях.
В девять часов вечера, с ноющими ногами, продрогший до костей, умудрившийся промокнуть под мимолетным дождем, Коулсон стоял перед дверью на последнем этаже заброшенной высотки. Ему хотелось, чтобы Клинт как-то почувствовал, что он тут, чтобы он подошел и открыл, но на самом деле он даже не был уверен, что тот дома.
В том, что у него самого все дома, он тоже не был уверен.
Наконец толкнув створку вперед, он сунулся внутрь. Сначала заметил, что зияющий в стене проем закрыт деревянной шторой на всю ширину, и еще – что в помещении тепло от работающих обогревателей. Потом обнаружил ноги Бартона на спинке дивана и очень непонятно чему обрадовался.
- Клинт?
Ноги исчезли с феноменальной скоростью. Осунувшийся растрепанный Бартон выглянул из-за спинки. Помолчал, как будто не веря своим глазам, потом тихо сказал:
- Ты пришел.
- Я замерз, - как можно непринужденнее ответил Фил, вешая куртку на привычный крючок. – Кофе?
- Кофе, - повторил Клинт. Помедлив еще пару секунд, он перекатился с дивана на пол и неровной походкой пошел к кухне. И вот тут мозг Коулсона вдруг самовольно отказался от всех иллюзий, от самоубеждения и самообмана, и он с потрясающей ясностью увидел происходящее со всех точек зрения.
И выход отсюда был только один.
- Клинт.
Бартон повернулся в дверях.
- Я хочу посмотреть на тебя.
Клинт понял без лишних слов. Взявшись за футболку, легко стянул её через голову, потом расстегнул ремень – медленно, как будто пальцы не слушались – и вылез из джинсов. Выпрямился с торжественностью жреца, занимающего какую-то ритуальную позу для священного обряда.
Как атлет перед стартом на первых олимпийских играх.
Как порноактер на кастинге.
Как бог на заре древнего мира.
Мысли скакали в панике, привычный Филу мир беспокоился, предчувствуя свой скорый конец. Он, как сомнамбула, подошел ближе. В неярком желтом свете торшера кожа Клинта казалась бронзовой. Казалось – коснешься рукой, и под пальцами окажется холодный металл, гладкий, запечатлевший совершенные формы на куда больший срок, нежели отпущено человеку. Повинуясь этому порыву, Фил вытянул руку и осторожно положил ладонь на обнаженное плечо. Клинт не шевельнулся.
Горячая кожа. Твердые, будто каменные мышцы. Ему показалось, что он даже чувствует, как стремительно бьется в ритме сердца кровь, убыстряясь, убыстряясь, как будто разгоняется. Не решаясь поднять голову и посмотреть в глаза, Фил нерешительно провел по руке вниз, почувствовал попавшую под пальцы дорожку жилы. Плохо контролируя свои действия, шагнул ближе, положил вторую руку на безволосую грудь, обрисовал контуры раскинувшего крылья черного сокола.
Мускулистый. Стройный. Красивый до умопомрачения. Фил так и не смог понять, почему это совершенное создание обратило на него тогда в баре внимание. Вряд ли он когда-нибудь вообще сможет понять, почему сейчас Клинт смотрит на него широко открытыми глазами, наверняка потемневшими, наверняка стиснул зубы и дышит через раз – это угадывалось интуитивно, и… ну не то чтобы льстит. Но близко.
Ну и льстит, конечно.
Шагнув вбок, не отрывая ладоней от гладкой кожи – это было бы немыслимым святотатством – Фил медленно обошел неподвижного Клинта и встал за спиной. Руки, которые никак не могли насытиться этим потрясающим ощущением горячей кожи и скрытой силы, провели по лопаткам, по позвоночнику и опустились, обхватив узкую талию. Поддавшись соблазну, Фил наклонился вперед и прижался лбом к затылку, к коротким жестким волосам. Закрыл глаза.
Как будто замерло время. Замерло – и растянулось, или расплавилось, растеклось как эти самые сползающие с полки часы Дали. Предметы потеряли свои обычные очертания и привычный смысл, всё перевернулось с ног на голову, вывернулось наизнанку. Тут было страшно с непривычки. От новых ощущений кружилась голова, даже немного покалывало кончики пальцев, как будто в прикосновениях к чужому телу было что-то запретное, и его могли в любой момент поймать с поличным. И запретное это заключалось не в том, что тело было мужским, а в том, что он оказался слишком дерзким смертным, посягнувшим на что-то выше его понимания.
Тут было страшно, но руки сами скользнули вперед, по бокам и плоскому животу, случайно что-то задели, и плавящийся Фил даже не сразу вспомнил, что это резинка от оставшихся на Бартоне трусов.
Если хочешь остановиться, остановись сейчас, - услужливо подсказал внутренний голос, но Фил уже не был уверен, что сможет остановиться даже сейчас. Перед глазами мелькали все взгляды Клинта, которые он ловил на себе эти дни, все его позы, высвеченные, выхваченные из реальности как вспышкой фотоаппарата. Тут было что-то больше, чем физиология.
Коулсон мог поклясться, что такой внутренний трепет не пробивал его ни с одной девушкой. Мозг машинально стал анализировать – женщина принадлежит мужчине; обладание женщиной – естественное положение мужчины; мужчина не принадлежит никому; обладание мужчиной – это единица на единицу, плюс на плюс, два одинаковых заряда, вопреки законам физики и биологии и… Он вдруг почувствовал, что трепет не только внутренний, открыл глаза и отстранился, чтобы убедиться – Бартон дрожал мелкой дрожью, на сильной шее выступили капли пота.
- Что с тобой?
- Я хочу тебя, - глухо ответил Клинт, не оборачиваясь. – Я хотел тебя всегда. Мне кажется, что я хотел тебя еще до того, как первый раз увидел. Меня каждую ночь подбрасывало на кровати от того, что ты сейчас делаешь наяву, а ты сейчас уберешь руки, твою мать, ты уйдешь, и потом будешь бояться меня и жалеть, что зашел так далеко, и еще сильнее – что не зашел еще дальше, а я…
Сбивчивые, не успевающие за дыханием слова замерли в горле – на губы легла чужая теплая рука. Коулсон не нашел другого способа заставить его замолчать. Ему хотелось наклониться чуть вперед и прошептать на ухо что-нибудь типа «Успокойся, я здесь, я никуда не ухожу», но то, что осталось от прежнего Коулсона, так же держало закрытым его собственный рот. Поэтому он просто завис во времени и пространстве, не зная, что делать дальше, и не в состоянии отпустить, потому что давно не чувствовал себя настолько живым.
Губы у Бартона были на удивление мягкие, и это, наверно, было единственным мягким местом во всем его совершенном теле. Губы осторожно приоткрылись и мягко коснулись одного из закрывающих рот пальцев. Горячо и влажно скользнул язык, и сразу стало стыдно до невозможности, надо было немедленно отходить и убираться куда подальше.
Шумно вдохнув, Коулсон убрал руку и, досчитав до десяти, мысленно попрощался со своей привычной жизнью.
- Что мне делать?
@темы: Рейтинг: NC-17, Phil Coulson, Clint "Hawkeye" Barton, Fanfiction
-
-
01.10.2012 в 22:27-
-
24.11.2012 в 22:54-
-
08.04.2013 в 19:03-
-
09.04.2013 в 01:04Спасибо вам большое за такое отношение!
-
-
09.04.2013 в 01:54-
-
09.04.2013 в 03:01P.S. Ехехе, в ночной бессознанке только сейчас опознала аватарку)))
-
-
09.04.2013 в 12:41А, да, есть у меня небольшой бзик на Hawkguys))))
-
-
09.04.2013 в 15:48Йож во фраке, и снова спешу сказать спасибо за эту чудеснейшую вещь!!!
История на кончике нерва, завораживающая и запоминающаяся.
В принципе, самая мужская и самая верибельная история любви этой пары, прочитанная мной!
)))
-
-
09.04.2013 в 16:29-
-
10.04.2013 в 01:51Superbia non muore, пишу :3 Никуда не деться, ребята прочно въелись в мозг
-
-
10.04.2013 в 16:04-
-
10.04.2013 в 20:05И главное - пишите!!!
Вот лично я - очень жду!
)))